— Оставьте его в покое. Он вам ничего плохого не сделал.
Ратлидж, проигнорировав ее, сказал мужчине прямо в дрожавшее тиком лицо:
— Все в порядке, солдат. Пошли на воздух.
На какой-то миг все замерло — разъяренная женщина, человек, который был на грани, и чужак, который вмешался.
И вдруг снова пришло в движение — женщина отступила, ее губы были сжаты в линию, глаза тревожны. Ратлидж направился к выходу, не оглядываясь, напряженно выпрямив спину, как будто снова был в офицерской форме. Офицер ждал выполнения приказа от солдата. Инстинкт безусловного подчинения, он рассчитывал на это.
Хэмиш сказал: «Он не послушает. Он уже перешел грань понимания».
Но не сделал Ратлидж и двух шагов, как мужчина бросился за ним. Ратлидж шел перед ним, прикрывая его, как щитом, от перекрестного огня взглядов, так они и вышли из паба в ночь. Женщина, побледнев, пошла за ними.
Ратлидж не останавливался, пока не оказался на набережной, далеко от «Пеликана». Мужчина остановился поблизости. Тогда он произнес, как будто разговаривая со старым товарищем:
— Будет ветер. Но ночь очень хороша.
Человек кашлянул.
— Спасибо, — сказал он хрипло, как будто с трудом выталкивая слова. И, помолчав, добавил: — Слишком много народу…
Клаустрофобия. Ратлидж прекрасно знал, что это такое.
— Я понимаю.
— Мне вдруг стало нечем дышать, показалось, что я умираю. Всегда одно и то же, но, к сожалению, этого не происходит, я все еще жив.
Он произнес эти страшные слова легко, но Ратлидж знал, что за ними — правда. Он и сам в такие моменты впадал в панику.
— Вы были на фронте?
Человек поморщился, хотя вопрос был естественным.
— Недолго. — И вдруг пошел прочь нетвердыми, но быстрыми шагами, как будто хотел поскорее остаться один, нуждаясь сейчас в одиночестве больше, чем в компании, даже дружеской.
Женщина, наблюдавшая до этого молча, произнесла:
— Он был на войне. Снайпером.
Последнее слово она произнесла с нажимом.
Ратлидж отозвался:
— Снайперы спасали мою жизнь не один раз. И жизни других. Почему это должно меня пугать?
— Из-за этого он изгой в этом городе, — горько сказала она. Лицо ее было в тени, он не видел его выражения, свет из окон «Пеликана» бледным нимбом стоял за ее головой.
— Но почему?
— Он стрелял из укрытия. Это было нечестно. Это было убийство, если хотите. Он не видел того, кого убивал. — Она как будто кого-то цитировала. Ратлидж услышал эхо слов лорда Седжвика, но не был уверен.
— Он убивал из укрытия, верно. Его пуля доставала пулеметчика, который косил наши ряды, а мы были бессильны. Снайперы умели бесшумно передвигаться в темноте, обладали просто звериным чутьем. Затаившись, выжидали, а когда шанс появлялся — делали выстрел. Некоторые их не любили, это было неспортивно. Но когда речь идет о жизни и смерти…
Она удивилась.
— Я не ожидала такой оценки от полицейского, ведь это было равносильно убийству.
— Но разве это было убийством? — Ратлидж задумчиво смотрел вдаль, через болота, на далекое море. — Впрочем, с какой стороны взглянуть, — неожиданно подтвердил он устало. — Эти люди были смертельно опасны — они редко промахивались. Немецким пулеметчикам они несли смерть. Среди наших снайперов было много шотландцев, привычка бесшумно передвигаться и терпение, с которым они сидели в засаде, поджидая удобного момента для выстрела, у них в крови. Я никогда их не осуждал.
— Собственный отец осудил его. Отец Питера Гендерсона. Со старым Алфи не мог справиться даже отец Джеймс. Старик так и не простил своего сына, даже умирая, хотя отец Джеймс молил его об этом и пытался в конце их соединить. Мне кажется, старик был бы счастливее, если бы Питер вообще не вернулся с войны. Он верил, что быть снайпером приносит бесчестье для семьи и пятнает доброе имя.
Ратлидж выругался про себя. Как часто семьи тех, кто ушел воевать, не имели представления, что такое война. Молодые мужчины остались в их памяти марширующими с высоко поднятой головой, в новенькой форме, с гордо развевающимся флагом впереди. Они направлялись во Францию убивать гуннов — а как они это сделают, эти люди никогда себе не представляли. Потом солдаты, оказавшись в грязных окопах, стеснялись написать домой матерям, молодым женам правду, что война оказалась не делом геройства и чести, а просто кровавой бойней, ужасной и беспощадной. Даже правительство молчало об этом, соблюдая конспирацию так долго, как только было возможно.
Он попытался объяснить:
— Немцы специально тренировали своих снайперов. Вы знали об этом? У них были школы, где они обучали убивать издалека. Мы же просто использовали тех, кто имел к этому призвание.
Хэмиш что-то болтал, но Ратлидж старался его не слушать, потому что женщина тоже заговорила, и он пропустил начало.
— …Ему отказали от прежней работы после войны. Никто в Остерли больше не хотел его брать. Он бедствовал, но не хотел милости. Отец Джеймс старался как-то помочь. Только благодаря ему Питер не умер с голоду. Теперь, когда больше нет отца Джеймса, его подкармливают миссис Барнет и викарий. Но он не хочет, чтобы его жалели. — Голос ее надломился. Немного погодя, справившись с волнением, она продолжила: — Почему никогда не страдают плохие люди, а страдают всегда одинокие и запуганные?
Она резко развернулась и пошла обратно к «Пеликану», к своим друзьям.
Есть больше не хотелось, Ратлидж еще постоял немного в темноте октябрьской ночи и вернулся в гостиницу. Завтра он оплатит ужин.
В холле его приветствовала миссис Барнет.
— Вас ждут, инспектор, — указала она в сторону маленькой гостиной.
— Кто? — Он все еще мыслями был там, в темноте, на набережной, думая о Питере Гендерсоне и отце Джеймсе.
— Мисс Коннот.
Он сразу вернулся в реальность.
— А! Благодарю вас, миссис Барнет.
Когда он открыл дверь гостиной, Присцилла Коннот вскочила с места. Взгляд ее был таким, как будто она увидела своего палача.
— Я встретила вас вчера утром с лордом Седжвиком. Потом мне сказали, что вы уехали в Лондон. Значит, вознаграждение выплачено и дело отца Джеймса закрыто?
У нее был такой вид, как будто она не спала несколько суток, под глазами темные круги. Уголок рта подергивался. Красивый темно-синий костюм казался почти траурным, оттеняя ее бледность.
Он вспомнил, как она говорила, что со смертью отца Джеймса ее жизнь тоже кончена. Интересно, что она делает днем, когда не погружена в свой праведный гнев? Читает? Пишет письма друзьям? Или смотрит неподвижным взглядом на болота и ждет того, что никогда не наступит? Покоя?
