– Чем занимался твой отец, Джонни?
– Он был гипнотизером. Заставлял людей подниматься на сцену и совершать дурацкие поступки.
– Ты шутишь!
– Это правда. Брат собирался пойти по его стопам, а я – нет. Вот я и ушел из дома. Нельзя сказать, что они по этому поводу очень сильно горевали.
Рив фыркнул:
– Если нас выставят на продажу, на ценнике придется написать «товар подпорчен», да, Джонни?
Это меня рассмешило, я смеялся дольше и громче, чем следовало. Мы обняли друг друга за плечи и сидели так, согреваясь.
Спали мы бок о бок, мочились и испражнялись в присутствии друг друга, вместе пытались делать зарядку, вместе решали несложные головоломки и вместе старались выжить.
У Рива был при себе кусок веревки, который он то сматывал, то разматывал, завязывая узлы так, как нас учили в период подготовки. Это навело меня на мысль объяснить ему, что такое «гордиев узел». Он помахал передо мной веревкой с миниатюрным рифовым узлом.
– Гордиев узел, рифовый узел. Гордиев риф. Звучит почти как мои имя и фамилия, правда?
И вновь у нас был повод посмеяться.
А еще мы играли в крестики-нолики, выцарапывая клеточки ногтями на мягких, легко осыпавшихся стенах камеры. Рив показал мне тактическую уловку, благодаря которой можно добиться по меньшей мере ничьей. До этого мы сыграли, наверно, партий триста, и две трети из них выиграл Рив. Фокус был довольно прост.
– Ставишь свой первый нолик в левом верхнем углу, второй – по диагонали от него. Беспроигрышная позиция.
– А что, если по диагонали напротив этого нолика противник поставит свой крестик?
– Все равно можно выиграть, если стремиться занять углы.
Казалось, это привело Рива в хорошее расположение духа. Он принялся вприпрыжку расхаживать по камере, а потом искоса взглянул на меня:
– Ты мне как брат, которого у меня никогда не было, Джон.
Тотчас же взяв мою руку, он вспорол мне ладонь давно не стриженным ногтем, после чего проделал то же самое со своей. Соприкоснувшись ладонями, мы смешали кровь – мою и его.
– Кровные братья! – сказал Гордон, улыбнувшись. Я улыбнулся ему в ответ, зная, что он уже попал в чрезмерную зависимость от меня и что, если нас разлучат, в одиночку он не выдержит.
А потом он опустился передо мной на колени и снова заключил меня в объятия.
Гордон становился все более беспокойным. Однажды он сделал пятьдесят отжиманий кряду, что, принимая во внимание нашу диету, было решительно невозможно. Он постоянно мурлыкал себе под нос песенки. Судя по всему, рассудок его пошатнулся, и я мучительно искал способ не дать ему погрузиться в безумие. И тогда я начал рассказывать ему истории.
Сначала я говорил о своем детстве и о фокусах отца, но потом стал пересказывать ему действительно интересные истории – сюжеты моих любимых книг. Наконец я добрался до «Преступления и наказания». Мне этот роман всегда представлялся не только поучительным, но исполненным огромной нравственной силы. Он слушал как зачарованный, а я по мере сил старался затягивать свой рассказ. Я кое-что присочинял, придумывал героев и Целые диалоги. А когда я закончил, он попросил:
– Расскажи еще раз.
И я рассказал.
– Неужели наказание было действительно неизбежно, Джон? – Рив сидел на корточках, упираясь пальцами в пол камеры. Я лежал на тюфяке.
– Да, – ответил я. – Думаю, да. Безусловно, книга написана именно об этом: в самом преступлении уже заложено наказание.
– Вот-вот, у меня тоже возникло такое чувство.
Наступила долгая пауза, потом он откашлялся:
– Каково твое представление о Боге, Джон? Мне бы очень хотелось знать.
Я попытался объяснить ему, и пока я говорил, расцвечивая свои сомнительные выводы короткими сюжетами из Библии, Гордон Рив, привалившись к стене, таращил на меня глаза, похожие на две полные луны зимней порой. Он изо всех сил пытался вникнуть в мои слова.
– Не могу я во все это поверить, – произнес он, покачивая головой, когда у меня пересохло в горле. – Хотел бы, да не могу. Не верю ни в грех, ни в воздаяние. По-моему, Раскольникову надо было успокоиться и наслаждаться свободой. Или раздобыть браунинг и всех их перестрелять.
Я обдумал это замечание. Отчасти оно показалось мне справедливым, хотя я мог бы привести множество доводов против. Рив рассуждал как человек, угодивший в ловушку между адом и раем, как человек, верящий в неверие, но не окончательно лишенный веры в то, что веровать необходимо.
Что за бред собачий?
Тс-с-с!
Как-то раз я пересказывал очередной увлекательный сюжет, но Рив неожиданно перебил меня, положив ладонь мне на шею:
– Джон, мы друзья, правда? То есть действительно близкие друзья? У меня еще никогда не было близкого друга. – Несмотря на холод в камере, дыхание у него было жарким. – Но мы-то с тобой друзья, да? Я же научил тебя выигрывать в крестики-нолики, правда?
Его глаза перестали быть человеческими. Это были глаза волка. Я уже не в первый раз видел, как на него накатывает нечто подобное, но поделать ничего не мог.
Я и сейчас был бессилен. Мной овладела странная апатия: я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, а все происходящее наблюдал будто бы со стороны. Так порой видишь себя самого во сне или в бреду.
Лицо Городна медленно, как в замедленной съемке, наплывало, придвигаясь к моему, и вот он коснулся моей щеки пылким поцелуем, пытаясь при этом повернуть к себе мое лицо, чтобы достать до губ.
И – словно тоже со стороны – я увидел себя… готового уступить. Нет, нет, этого не должно случиться! Это невыносимо. Неужели лишь к этому свелось все пережитое нами вместе – отчаяние, мужество, радость встречи? А если к этому, значит, все это время я был круглым идиотом.
– Всего лишь поцелуй, – твердил он, – всего один поцелуй, Джон! Ну, давай, черт возьми!
А в глазах у него стояли слезы, ибо он тоже понял, что в один миг все пошло прахом. Он тоже понял, что лучшему между нами приходит конец. Но это не мешало ему постепенно подбираться ко мне сзади. А я трепетал, но, как ни странно, по-прежнему не двигался. Я понимал, что ситуация выходит за пределы моего опыта, за пределы моего умения владеть собой. Поэтому я не стал сдерживать слез, и у меня потекло из носу.
– Всего один поцелуй.
Долгие тренировки, пережитые ужас и страдания, упорное, гибельное стремление достичь конечной цели – все свелось к этой минуте. В конце концов, подоплекой всего на свете по-прежнему оставалась любовь. Она руководила поступками Рива даже здесь, в зловонной тюремной камере.
– Джон!
А я… я чувствовал только жалость к нам обоим, грязным, вонючим, запертым в каменном мешке. Я чувствовал разочарование и безысходность, проливая бессильные слезы негодования, копившегося целую жизнь. Гордон, Гордон, Гордон.
