— Неужто убьете?
— Прикажут — убью, конечно. Но ты не думай, я не палач какой. Я имею право голоса и всегда высказываю свое мнение. На совете я выскажусь за то, чтобы отобрать у Найденова в наказание его дело. Дадим ему маленькое содержание, пусть живет, но впроголодь.
— Как отобрать дело? А он захочет отдавать?
— Захочет, иначе мы его тогда точно убьем. А так будет жить в скромном домике на окраине, без права где-нибудь работать, и получать пенсию как у титулярного советника. Сколько там получают титулярные? — вставил шпильку Буффало.
— До смешного мало, — грустно ответил Лыков.
На этом в тот раз и расстались.
Ярмарка между тем развивалась и расширялась. Съехались наконец все купцы и мануфактуристы; 25-го июля, в день Макария Желтоводского, совершили второй крестный ход. Все лавки были открыты и ломились от покупателей, толпы зевак фланировали по улицам Гостиного двора и обоим берегам Бетанкуровского канала. В трактирах и ресторанах рядились купцы, торговались за полкопейки с партии; открылись цирк, неизбежный зверинец и оба ярмарочных театра.
На Самокатах с исчезновением зловещего трактира Кузнецова все переменилось. В толпе, между балаганами и портерными ходили сильные полицейские наряды; одетые в статское агенты сыскной полиции ловили карманников прямо на месте преступления. Ночью вместо городовых дежурили казаки, у которых с подозрительным элементом разговор был короткий. Второго по величине самокатского злодея Ивана Сушкина вызвали к полицмейстеру, и тот так с ним поговорил, что трактирщик срочно уехал на все время ярмарки в деревню (это в самый-то разгар!), оставив заведение на малохольного младшего брата.
Граф Игнатьев быстро завоевал среди ярмарочного населения невиданную популярность. Он был непривычно доступен, вопросы решал мгновенно и демократично. Ежедневно в шесть часов поутру он, в сопровождении одного лишь поручика Федорова, объезжал в коляске ярмарочную территорию, причем сам принимал прошения и в тот же день делал по ним распоряжения! По ночам же с неизменным Федоровым осматривал ярмарку уже верхом, лично проверяя полицейские и казачьи караулы.
Через четыре дня (!) после приезда Игнатьев издал обязательные постановления о пожарной безопасности ярмарки. Была учреждена особая охрана: по четыре стражника на каждый ряд Гостиного двора, а за его пределами — по два караульщика на каждые 50 саженей; за караульщиками поручено наблюдать рядским старостам. В столице заказали какую-то сверхсильную пожарную машину. Все лавковладельцы поставили во дворе чаны с водой; на Сибирской пристани были заведены свои, пристанские пожарные команды.
Граф завинтил гайки и в смысле разгула (не без помощи и совета Благово). В час ночи должны были закрываться все харчевни и увеселительные заведения, а в два часа — все трактиры и рестораны. Жертвой этого режима стал даже губернатор Кутайсов, решивший, что на него этот запрет не распространяется и захотевший посидеть с гостями до трех часов утра: к нему в ресторан пришел сам Каргер и передал личный приказ Игнатьева «закругляться». После этого случая ночная жизнь ярмарки сразу стала более сдержанной и приличной.
Рота гарнизонного батальона при поддержке речной полиции ранним утром захватила без всякого сопротивления остров Кавказ, арестовав 63 беспаспортных, среди которых оказалось много беглых в розыске. Остров включили в ярмарочную территорию, отдав под мочальные склады.
Здобнов выписался из больницы и долечивался дома. Он жил на Тихоновской улице, в ста саженях от кремля, в доме, где, согласно городскому преданию, во время эвакуации 1812 года гостил Карамзин. Иван Иванович выкупил половину исторического дома и поселился в нем со своей сестрой — старой девой. Сам он давно уже был вдов, единственная дочка вышла замуж за инженера-механика флота и жила в Кронштадте, изредка наезжая в гости с двумя сыновьями.
К тому, что Лешка Лыков стал теперь его начальником, Здобнов отнесся с необидной иронией и явной за ученика гордостью. Опытный человек, он понимал, что Алексей никакой пока не помощник начальника сыскной полиции, что Благово еще долго будет делать все сам, но что он выбрал себе наследника и станет теперь кропотливо лепить из него сыщика.
Алексей застал старика сидящим на крыльце с папироской в зубах, читающим «Полицейские ведомости». Радостно отложив газету, Иван Иванович выставил на стол свой знаменитый травничек — настойку на листе груши «бергамот». Напиток этот, называемый заглазно почитателями здобновкой, любили и полицмейстер, и даже аристократ граф Кутайсов, и еще с полсотни уважаемых в городе людей. Лыков удостоился чести войти в этот избранный круг впервые, был польщен и в итоге засиделся за полночь. Сказать по правде, они сильно набрались. Захмелевший Здобнов принялся вспоминать своего давнего начальника, печально знаменитого Лаппо-Стороженецкого, нижегородского полицмейстера в пятидесятых — начале шестидесятых годов. Горожане и гости ярмарки дали ему заслуженную кличку Лапа Загребистый. Лапа вместе со своим помощником, макарьевским приставом Шпицбалом, оставили по себе неизгладимую память в сердцах нижегородцев. Лихоимство приняло такие масштабы и стало таким беззастенчивым, что не поддается описанию. Знаменитый вертеп Зотыкевича «Золотой якорь», ныне давно уже закрытый, один выплачивал Лапе 50 тысяч за сезон; зато пьяные драки и дебоши происходили там ежевечерне и безнаказанно, бывали и убийства. Иногда, не довольствуясь уже полученным кушем, Лаппо-Стороженецкий подсылал к Зотыкевичу переодетых городовых, которые провоцировали совсем уж грандиозные мордобои. Разнимать эти безобразия приезжал тогда лично полицмейстер за отдельную плату.
Прославился Лапа и тем, что во всем Нижнем Новгороде почти не осталось городовых с полным набором зубов. Полицмейстер был вспыльчивым мужчиной саженного роста… В итоге, когда город посетил цесаревич (нынешний император), пришлось выписывать на время постовых с зубами из уездных городов. Лишь в 1869 году знаменитого лихоима вытурили в отставку за соучастие в «соляном деле» Вердеревских, когда было расхищено полтора миллиона пудов соли. Тогда-то полицмейстером и стал честный и старательный Каргер, а город и ярмарка вздохнули свободно.
На этой фразе Здобнов уснул прямо за столом. Алексей, под ворчание сестры Ивана Ивановича, перенес его на постель и ушел домой, где услышал от матери, что ему пора жениться («чтоб не шлялся допоздна и водку не пил»).
На следующий день произошло еще одно событие: Арсений Морозов вместе с ювелиром Гаммелем пришли на прием к графу Игнатьеву. Пришли и попросили его разрешить им вручить титулярному советнику Лыкову пять тысяч рублей за спасение, с риском для жизни, рогожской казны. Игнатьев тотчас же вызвал Благово и Алексея и устроил при них торг, сказав:
— Мне приятно разрешить Алексею Николаевичу принять вашу премию; он ее, безусловно, заслужил. Но не будет ли вашего любезного согласия на пожертвование еще некоторой суммы для создания при ярмарке ночлежного дома в помощь бесприютным бродягам?
Морозов изумился, но выписал с недовольным лицом ассигновку на две тысячи рублей. Затем сказал:
