Граф секунду еще что-то дописывал за своим необъятным столом, потом отложил перо и поднял голову. Тут же его ухоженные подусники дернулись вверх, и Игнатьев быстро выскочил на середину кабинета.
– Витя!
– Здравствуйте, Николай Павлович!
Граф обхватил своими ручищами стройную фигуру ротмистра, словно медведь, и гулко захохотал:
– Витя! А я думаю: что за уполномоченное лицо?
Лыков впервые видел графа Игнатьева смеющимся, да еще так радостно.
– Господа! – поправился генерал-губернатор. – Виноват, мы с бароном давно не виделись. С последней войны. А до того, в Константинополе, Виктор… Рейнгольдович служил у меня в посольстве помощником начальника охраны. И, признаться, дважды здорово меня выручил!
Игнатьев усадил барона на диван, остальные расселись полукругом возле них.
– Да, с турецкой кампании не виделись. Ты ведь там при Петре Дмитриевиче состоял? И, как я слышал, его ты тоже здорово выручил?
– Ну… под Рущуком нас попытались взять. Мне пришлось убить пять человек
[17]
.
– А как ты, разведчик и боевой офицер, очутился вдруг в жандармах?
– Погорячился… в Лхасе. Пришлось временно уйти со сцены за кулисы. Вам это хорошо знакомо
[18]
. Обещают, что года через три все забудется, и я смогу вернуться. А пока вот пытаюсь помогать в охране государя, и тоже не очень удачно.
– Слышал про твою стычку с Кохом. Странно ведет себя капитан, но… решения государя не обсуждаются.
Таубе отстранился на секунду, потом вздохнул и принялся расспрашивать Игнатьева о его жене и многочисленных детях.
Глава 10
Февраль
Вид на Спасо-Преображенский собор и губернаторский дом в кремле.
Особо злая февральская поземка валила с ног несчастных прохожих. Те, кого нужда заставляла выйти из дому, передвигались, держась за дома и заборы, проклиная при этом все на свете. Было холодно, темно и неуютно; два фонаря перед манежем делали тьму только гуще и тягостнее.
Лыков в кабинете Благово отхлебывал из кобальтовой чашки ханькоусский чай. Павел Афанасьевич скорчился в старинном резном кресле, замотанный в плед. «Балтийский» радикулит, подхваченный им в холодных ночных вахтах на пароходофрегате «Мономах», вновь навестил статского советника.
Настроение и без радикулита было – хуже некуда. Через неделю приезжает государь. Все три иконостаса собора Александра Невского составлены и приняты владыкой; собор денно и нощно охраняется теперь специальными караулами. Городская полиция усилена командированными из уездных городов нарядами. Приехали десять сыскных агентов из Петербурга и восемь из Москвы, во главе с Эффенбахом. Искали без отдыха трех покусителей на цареубийство. И до сих пор не нашли…
Позавчера на пустыре перед лесными складами, что напротив единоверческого кладбища, обнаружили остывшее тело сыщика Торсуева. Он пришел днем веселый и загадочный. Спросил Фороскова: вот получу премию и куплю трактир, придешь ко мне рюмку пропустить? Ушел – и его зарезали. Неделю назад утонул в крещенской проруби информатор Благово, содержатель номеров на Миллиошке. Судя по пятнам на запястьях, купаться он вовсе не хотел… А в Москве у Эффенбаха за неделю погибли все три агента, знавшие Блоху в лицо. Кто-то очень хорошо осведомленный расчищал дорогу убийцам к Александро-Невскому собору.
Лыков не спал вторую ночь и спасался только крепким чаем. Ощущение неотвратимости несчастья, бессилия своего перед невидимым и могущественным врагом разъедало его изнутри. Горячего лета, когда он катался верхами с барышней и пил пиво в Биржевом ресторане, казалось, не было никогда.
За лето и осень Алексей очень сдружился с Таубе. У него никогда еще не было такого понимания со сверстниками. Благово – учитель, Буффало – хоть и товарищ, но тоже на десять лет старше его. Виктор же знал, умел и понимал то, что было недоступно Алексею, но оставался при этом славным человеком и надежным другом.
Неожиданно осенью между ними встала Ольга Климова. Алексей познакомил ее с бароном в театре. Стройный и красивый, с загадочными грустными глазами, Таубе выглядел рядом с атлетически сложенным Лыковым как прованский менестрель рядом с ландскнехтом. И Ольга не выдержала испытания. Алексей впервые увидел убийственную силу обаяния барона, и загрустил. Измена! Измена…
Сначала ему было нестерпимо обидно. Он хотел сказать им: ладно, будьте счастливы, не стану вам мешать. Потом Алексей решил все-таки поговорить с Виктором: понимает ли он, что делает? Два дня не решался начать этот разговор, а на третий ротмистр сам его начал. И спросил, как ему поступить. Он не был ни монахом, ни бабником. У него есть две женщины – одна в Петербурге, одна в Варшаве. Барон любил обеих одновременно, и обе они отвечали ему взаимностью. Когда Таубе заговорил о них, глаза его светились, он описывал своих женщин почти стихами. Никто другой не был ему нужен, он едва заметил Ольгу и менее всего хотел ссориться из-за нее с Алексеем.
Лыков еще день помучался, подулся, затем они с бароном крепко выпили и закрыли этот вопрос.
Ольга ничего этого не знала. Светскую равнодушную любезность барона она приняла за симпатию и решила, что разожжет в нем высокое чувство. Она ведь так хороша и умна. За нее будут соперничать уже двое незаурядных мужчин! А она будет выбирать, а уж когда выберет, зальет избранника счастьем… Анютка с Машей умирали от зависти и требовали подробностей: как посмотрел барон? Что сказал сыщик? Вечером на кухне Ольга спросила у маминьки:
– Скажи – хорошо звучит: «баронесса Таубе»?
Титул, пусть даже и баронский, кружил голову и играл немалую роль в ее планах.
Кончилось все быстро и неожиданно. Ротмистр заехал однажды утром, вывел барышню на прогулку на Откос и там объяснил ей все: и про Варшаву с Петербургом, и про свой несносный характер. Объяснение было вежливым, но безапелляционным. Барон был холоден как сталь. Ольга сразу поняла, что она – размечтавшаяся девочка-дурочка, и баронессой ей не стать никогда. Надо было удержать хотя бы Лыкова! Она написала ему очень тонкое и душевное письмо. Алексей ответил так, как будто ничего эдакого и не произошло, но просто перестал появляться в ее жизни. Ярмарка уже давно отшумела, вечера стали свободнее, но титулярный советник начисто забыл дом на Большой Печерской. Маша и Анютка втайне злорадствовали.
