С Лыковым же вице-губернатора связывали совершенно дружеские отношения. В турецкую войну оба они находились на кавказском фронте: Алексей – вольноопределяющимся, а Андрей Никитич – уполномоченным Общества попечения о раненых и больных воинах. Лыков с пробитым легким умирал в 36-м военно-временном лазарете, когда его увидел приехавший с ревизией Всеволожский. Узнав, что молодой солдат – нижегородец, вице-губернатор (он оставался в этой должности и на войне) взял его в свою коляску и успел счастливо довезти до тылового хорошего госпиталя, чем спас Лыкову жизнь. Через два года в Нижнем они познакомились заново: второй человек в губернии и второй человек в сыске. Вспомнили ту военную историю и подружились, невзирая на разницу в возрасте и чинах. С тех пор, если Благово требовалась помощь «наверху», он ходил именно к Всеволожскому, и всегда со своим помощником.
Сейчас вице-губернатор внимательно слушал Благово, все более изумляясь его предложению. Затем молчал с минуту, разглядывая обоих сыщиков так, словно видел их впервые. Наконец произнес:
– Стало быть, вы хотите, чтобы я форменным образом разрешил вам отравить женщину? Желательно не до смерти…
– Так точно, ваше превосходительство! – несколько по-шутовски ответил Лыков, но Всеволожский тона не поддержал.
– Есть вероятность, что Киенкова умрет от вашего опыта?
– Есть. Незначительная, на наш взгляд, но… Она может умереть не от отравления, а от страха, – честно ответил Благово.
– Но иного способа раскрыть это преступление вы не видите?
– Андрей Никитич. Если бы я мог поймать убийц, не подвергая при этом риску жизнь человека, я, безусловно, так бы сделал. Я пытался. Проповедь уважаемого протоиерея, и та не помогла! За ее же душу, в конце концов, боремся.
– Она не хочет спастись сама, а вы за нее боретесь… Нельзя снимать со взрослого человека, христианина, ответственность за собственный выбор.
– Нельзя, – согласился коллежский советник. – Но и подавать обывателям пример безнаказанного преступления тоже опасно. Особенно у нас в России.
– Теперь моя очередь с вами согласиться. Я вообще имею очень дурные предчувствия относительно нашего будущего…
– Я тоже.
– …И потому приказываю: преступников поймать и примерно наказать. Ваш эксперимент разрешаю. А чтобы вам не одному потом отдуваться, Павел Афанасьевич, если вдруг случится беда, то в день проведения операции я буду находиться на квартире макарьевского исправника. Ответим вместе.
Так штабс-капитан Мрозовский получил сразу двух гостей: одного полицейского доктора и одного вице-губернатора.
Опыт прошел быстро и без накладок. Агент Девяткин, загримированный мужиком, отпер отмычкой дверь в лавку Киенковой, когда она вместе с теткой была на литургии. Прокрался наверх, отыскал на кухне горшок со щами и высыпал в него пригоршню толченого навозника. Затем подбросил в нужной чулан пузырек с надписью «ядовито» и ушел, никем не замеченный. И через час после возвращения женщин домой началась суматоха…
Милотворский, как и обещал, оказался у кухарки раньше всех, причем со своим чемоданчиком. Якобы случайно он болтался в это время на улице. Увидев бегущую перепуганную женщину, полюбопытствовал, что случилось, сказал: «Как кстати! Я же доктор» – и пошел откачивать несчастную лжесвидетельницу. Он же подтвердил потом, что риска для жизни Киенковой не было – Благово рассчитал все верно.
Всеволожский во время операции, нервничая, таился на квартире исправника, а сам Павел Афанасьевич в Лысково не поехал. Он тоже переживал, но крепился и сидел в кабинете, дожидаясь вестей.
К вечеру доктор с вице-губернатором вернулись и сразу поспешили на второй этаж управления полиции. Ворвались с криками: «Жива!» Благово облегченно вздохнул, хлопнул коньяку и снова принялся ждать, но уже саму жертву опыта.
В одиннадцать часов дополудни следующего утра ему доложили: мещанка Киенкова просится на прием.
Евдокия вошла, замотанная в платок по самые глаза. То, что не удалось спрятать, действительно представляло собой жуткое зрелище. Кожа у кухарки была ядовито-свекольного цвета, а кончик носа и мочки ушей – молочно-белые… Б-р-р! Смущенная и испуганная одновременно, Киенкова бросилась начальнику сыскной полиции в ноги:
– Ваше высокоблагородие! Спасите дуру неразумную, что вас не послушалась! У-у-у-у!
– Евдокия! Что это у тебя с лицом? Ну и вид…
– Убить хотел меня, аспид; Бог спас, дохтура послал в смертельный момент!
– Кто аспид?
– Он, господин поручик Гаранжи. Говорили вы мне, ваше высокоблагородие, что не дадут они мне покою, а я не поверила, на деньги позарилась. А ведь на тех деньгах взаправду кровь! Вот…
Кухарка порылась в сумке и выложила на стол Благово пузырек с надписью «ядовито».
– Что это? Склянка какая-то…
– Это они выбросили, которые поручик Гаранжи. Вчерась, когда мы с теткой были у обедни, пролезли они ко мне в дом и вылили яду во щи. Как я Богу душу не отдала? Видно, сподобил он мне жить, чтобы я правду всю рассказала про тот вечер, когда Иван Михайлович померли.
– Теперь понимаю! Тебя хотели отравить? А помнишь ли, как я тебя предупреждал? Чего же теперь ты хочешь?
– Арестуйте их, ваше высокоблагородие!
– За что? Ты же говорила – они не виноватые…
– Простите жадную дуру! Я все-все расскажу. Вы и так это знаете: сами рассказывали мне, как подстроили Гаранжи с Анастасией Павловной отравление ее супруга. Так оно и происходило. Дичь привез поручик, три тушки, и у одной из них на ноге была привязана красная веревочка. Анастасия Павловна велела мне жарить ее отдельно от двух других перепелов, в особой посуде. И очень боялась, что я перепутаю. Опосля сама выложила дичь на тарелки. Притом велела мне заправить во все три порции подливку из той именно утятницы, в которой жарилась помеченная тушка! И унесла в столовую… Что там было, я не видела, но понятно, что неспроста они птицу помечали; от нее, видать, Иван-то Михалыч и померли…
– Говоришь, хозяйка очень боялась, что ты перепутаешь?
– Очень, ваше высокоблагородие! Пять разов на кухню приходила, все глядела, так ли я делаю. Тогда уж я недоброе почуяла, но не понимала, а Анастасия Павловна зубы мне заговаривала. Эта-де перепелка самая жирная и вкусная, ее мы хозяину и подадим.
– А куда веревочка делась?
– Сняли и выкинули перед тем, как на стол ставить. А другую утятницу, в которой остатние две птицы жарились, господин поручик велел немедля вымыть, как только дичь на блюда выложили.
– Он что, тоже на кухню приходил?
– И не один раз. Будто бы проверял, так ли все готовится, как положено.
– А как они тарелки не перепутали? Когда подавали.
– У блюда, на которое особую перепелку выложили – ту, что с веревочкой жарилась, отбит немного краешек. Она одна только такая, не перепутаешь. Любимая была тарелка Иван Михалыча, упокой, Господи, его душу…
