— Смотри, Паша — перед нами настоящий шляхтич, — недобро сощурился генерал. — Гонор — вот главное национальное богатство Ржечи Посполитой. Лях и умирает, а ногами дрягает…
— Да. А унижать связанного человека — вот любимое занятие русских генералов, — отрезал Збышко-Загура. — Потому, как безопасно — в морду не дадут.
И Енгалычев сразу осёкся.
— Вы знаете, за что вас сюда доставили? — спросил у поляка Благово.
— Не имею понятия. Точно не ошиблись? Я коллежский советник, старший делопроизводитель Петербургского Отделения по охранению общественного порядка и спокойствия.
— А заодно английский шпион, подготовляющий цареубийство в сговоре с великим князем Владимиром Александровичем руками бандитов Лобова и Пересвета.
Збышко-Загура застыл, как от удара, но уже через секунду его лицо приняло безразличное выражение; он сел без разрешения на стул.
— Как видите, мы знаем всё. И про вашего начальника подполковника Судейкина. И про сэра Адриана. Даже про поручика Громбчевского, такого же, как вы, предателя. Планам вашим не суждено сбыться, Загура. Выражаясь проще — всё кончено.
Поляк молча и равнодушно смотрел в стену.
— По законам Российской империи за приготовление к цареубийству полагается смертная казнь через повешение, — вступил в разговор Енгалычев. — Вы можете спасти себе жизнь — тюрьмы, понятно, не избежать, но жизнь! слышите? жизнь ещё можно сохранить. Если дать полное признательное показание. Особливо про великого князя.
— Я человек поржёндный… как это по вашему? порядочный. Знал, на что шёл и приму то, что заслужил по вашим законам. А показаний никаких от меня не получите!
— Вы действительно готовы умереть? — в упор спросил Благово. — Вот так, без дураков? За честолюбца Судейкина, негодяя Владимира Александровича Романова?
— Я думал, вы умнее, господа, — брезгливо скривился поляк. — Плевал я и на них, и на вас. На всю вашу немытую Россию. Я готов умереть за свободу моей любимой Польши, и будьте спокойны — сделаю это достойно. Когда-нибудь — пусть я до этого не доживу — поляки сбросят русский хомут со своей шеи. Еще лет двадцать, много тридцать, и это случится. Вы погубите себя сами. Извне Россию не победить, но в этом и нет нужды: вы, русские, сделаете всё за нас. Те силы, что убили Александра Второго, восстановят своё влияние. Ведь опасны не они, террористы-одиночки; их можно перебить. Опасно общество, в котором не модно быть патриотом. Опасны ваши дураки-либералы, которые обаяние царского имени вымазывают в грязи прозападных идей. А когда они раскачают народ… О! Вот тогда всё и случится. Народ перережет либералов, а заодно и вас, охранителей трона, и примется делить богатства. Поровну, по-русски, ха-ха… А мы, финны, кавказцы — просто заберём свои вещи и уйдем жить своим домом. Без вас и вашего грязного народа. Главные враги России — сами русские; вам даже не нужно помогать, достаточно просто не мешать.
— Что ж, значит, вы готовы умереть, — констатировал Енгалычев, на которого страшные предсказания Збышко-Загуры не призвели ни малейшего впечатления. — Признаться, не удивлён. Красиво умирать, желательно на публике — это единственное, что поляки умеют делать хорошо. Вот методично и упорно трудиться, созидать, медленно-медленно, часто по колено в дерьме возводить просторный светлый дом — это не шляхетское дело. Вам бы чего побыстрее… Жить, пане Збышко, народы, как и люди, должны по средствам. Россию, верно, победить нельзя; поэтому она и ведет себя, как великая держава. Имеет на это право! А если вашу Польшу все, кому ни лень, извините за выражение, двести лет пользовали как хотели — так то вина не наша, а ваша. И вести себя в сообществе наций следует сообразно своему реальному весу. Не может карлик во всем быть равен великану — так не бывает. А вы мечтаете о том, чего не может быть по определению, воняете на весь мир про русский хомут на вашей шее, и красиво умираете. Ещё любите резать русских солдат спящими, сдирать кожу с пленных… Это по вкусу карликам, это тешит их карликовое самолюбие. И вообще — хватит болтать! Показаний не будет?
Поляк улыбнулся молча и презрительно.
— Несвицкий!
Вошел ротмистр.
— Устроить несчастный случай. Ну, там… дышлом в висок, или ограбили-зарезали; сами решите.
Оставашись одни, генерал и сыщик долго молчали. Первым заговорил сыщик:
— Согласись, это вызывает уважение.
— Вызывает, безусловно. Человек готов отдать жизнь за идею, и идея эта — независимость его Родины. Но для нас он враг. Жаль, ей-Богу, жаль; могли бы быть добрыми соседями.
— Нам придется оттуда уйти, рано или поздно. Россия словно заглотила в себя инородное тело, и оно теперь распространяет вокруг себя яд. Ни нам не по вкусу, ни им. Когда-нибудь Польша разорвёт нам брюшину и выйдет наружу; вот только выживет ли после такой операции Россия?
— Перестань пророчить и философствовать. Ты понимаешь, что он соскочит? У нас на него ничего нет, ничего! Судейкин, Лобов, этот польский герой — мелкие фигуры; мы разделаемся с ними легко. А вот князь… Но кое-что достанется и ему — об этом я позабочусь!
Генерал-адъютант Обручев и генерал-майор Енгалычев прибыли во Владимирский дворец в девять часов утра. Бало ещё рано, тихо и пусто; за окнами просыпалась Нева, по коридорам мрачноватого дворца расходились полотёры.
Великий князь встретил визитеров в обыденном мундире, с шейным Владимиром с мечами и с Георгием 3-й степени. Ему только что позвонил государь и велел принять посетителей, которые передадут его личное устное повеление. Хозяин дворца был встревожен, но пытался не подавать вида.
Весь разговор проходил стоя.
— Ваше высочество, — начал Обручев, — известны ли вам такие фамилии: Судейкин, Збышко-Загура, Хинтерроу, Лобов?
— А в чем, собственно, дело, генерал?
— Это не мой вопрос, ваше высочество; это вопрос его величества.
— Ах, да; он мне телефонировал… Извольте: с подполковником Судейкиным я иногда встречаюсь по службе моей командующим гвардией и округом; прочие фамилии мне неизвестны.
— Неизвестны?
— Да, неизвестны.
— И по поводу концессии на реке Шал-Тэ вы ни с кем не говорили?
— Какой реки, генерал?
— И Кашгарию ни с кем не делили в последнее время?
— ?
— И дом нумер семь в Упразднённом переулке никогда не посещали?
— Адъютант! — крикнул Владимир Александрович. — Ко мне!
Тот час же распахнулась дверь и вошёл подполковник Воейков. Обручев повернулся к нему и рявкнул, как ротный командир на плацу:
— Пошёл вон!
И Воейков пулей вылетел обратно в приёмную.
— Ваше высочество, нам всё известно, — ровным голосом начал Енгалычев. — И не только нам, но и… Доказательств, конечно, никаких; в этом отношении вы можете быть совершенно спокойны. Но его величество распорядились заменить ваш состав адъютантов. Полностью. А так же весь ваш малый двор. Полностью. И штат прислуги. И штаб Гвардейского корпуса. И штаб Петербургского военного округа в полном составе. От себя хочу добавить, что это навсегда. Мы состаримся и уйдём в отставку; состарятся ваши новые адъютанты; вымрет прислуга. Но для вас ничего уже не изменится. Я или мой преемник всегда будем знать обо всём, даже, извините, о том, как у вас с пищеварением. Чтобы впредь было невозможно то, что вы посмели замыслить. Честь имею!
