Таубе снял фуражку, перекрестился.
– Перед Всевышним клянусь: шлёпну любого! Не на прогулку идём; завтра бой!
Внушение возымело действие. Все уже понимали, что подполковник Таубе слов на ветер не бросает. В условиях похода он был полным распорядителем солдатских судеб и, действительно, имел право казнить любого из своих подчинённых. А публичная божба показывала, насколько серьёзны были угрозы барона… Дисциплина в отряде мгновенно сделалась образцовой.
Три дня партия шла вверх по реке. Голые скалы, рёв потока в бездонном ущелье, снежные шапки пиков, холод, постоянная опасность и скудный паёк… За всё время пути им попались только один странствующий накшбандийский дервиш
[119]
и один торговец сукнами. И больше ни одной живой души!
Когда до аула Кхиндакх остался день пути, отряд подошёл к горе Обода. Огромная, девять тысяч футов высотою, она уходила прямо в небо
[120]
. У её подошвы в Койсу впадала незначительная речка Ратлубор, образуя место, удобное для засады. На всякий случай, подполковник пустил вперёд разведку.
Лыков, Чоглоков и Лавочкин осторожно спускались в лощину в утреннем тумане. Остальные силы отряда стояли наверху в боевой готовности. Когда до Ратлубора оставалось совсем немного, с противоположного берега грянул залп. Пуля пробила сухарную сумку Алексея и едва не уронила его с обрыва. Лавочкину сбило с головы папаху, а приказному Чоглокову свинец угодил прямо в живот… Целый час продолжалась ожесточённая перестрелка через овраг. Разведка не могла принять в ней никакого участия – по ним били так, что нельзя было поднять головы. Наконец, несколько казаков обошли лощину. Абреки бросили свою позицию и отступили, оставив на тропе два тела. Тогда лишь Лыков смог подойти к Чоглокову, но тот был уже мёртв.
До полудня отряд простоял под Ободой. И казаки, и офицеры долбили заступами в каменистой почве могилу для убитого приказного. Безлошадному Ракову достался чоглоковский четырёхлетка. Потом из собранного в овраге хвороста разожгли большой костёр, сварили на нём шурпу из проса с вяленой бараниной и молча поели. Без лишних слов помянули покойника и двинулись дальше.
Через несколько часов отряд пришёл в Кхиндакх. Небольшой аул стоял в стороне от реки, в полугоре над широкой долиной. Зрелище, открывшееся людям, поражало. Справа возвышалась Обода, слева – ещё более высокая гора Горта, иначе называемая Тлимкапусли. А прямо перед ними уходила к хребту долина, поросшая забытым уже густым сосновым лесом. В дальнем конце её несколькими мощными подъёмами, словно этажами, вздымалась огромная, вытянутая с севера на юг, вершина, вся в сплошном обрамлении ледников. Это и была волшебная гора Аддала-Шухгелымеэр, или Эдрас, как она обозначалась на русских военных картах. Выглядела гора сказочно, и одновременно устрашающе. Сияющая на солнце шапка глетчеров резала глаза. Насколько хватало взора, нигде в округе не обнаруживалось равной по высоте вершины. Тринадцать тысяч футов высоты
[121]
! Крохотные белые пятнышки обозначали аулы, кое-где разбросанные у подошвы гиганта. А в обе стороны от колосса расходились вдаль белые вершины. Эти отроги Богосского хребта в другом месте казались бы значительными горами, но рядом с Эдрасом они выглядели, словно дети в присутствии взрослого.
– Эх-ма… – говорили казаки, снимая папахи и почёсывая давно немытые головы. – В энту дуру рази влезешь? Силов таких у человечества нету…
Лыков с офицерами тоже жадно разглядывали заветную вершину, путь к которой занял столько дней. Только Артилевский, уже бывавший здесь ранее, равнодушно покручивал ус.
В Кхиндахе партия сходила со «столбовой дагестанской дороги» и направлялась в безлюдные горы. Тропа же шла дальше вдоль течения Аварского Койсу а затем разделялась. Одна дорога вела через Кодорское ущелье в Грузию; вторая сворачивала на восток, в Закаталы, и выходила затем к Каспийскому морю.
Лыков впервые увидел типический лезгинский аул, каких ещё не попадалось ему в Центральном Дагестане. Всё селение было опоясано одной сплошной каменной оградой, составленной из наружных стен домов. Вместо окон в этих стенах имелись узкие бойницы, пригодные для обороны. Аул имел единственный въезд, фланкированный высокими башнями. Собственно дома горцев были трёх-, а чаще двухэтажными: внизу хлев, а над ним сеновал или сразу же жилые комнаты. Селение было разделено на несколько кварталов, принадлежащих каждый одному тухуму
[122]
. Внутри квартала имелись собственная мечеть и боевая многоярусная башня. Вокруг последней группировались дворы единокровных родственников, объединённые общим тыном. Особо выделялся дом главы тухума – пусел-бетера. В центре аула возвышалась джумная мечеть и был главный годекан.
Родство в тухуме ведётся только по отцовской линии. Фамильные союзы объединяются в джамаат – старинную общину родственно-дружеских родов; джамаат и образует аул. Несколько аулов, чувствующих между собой историческую, языковую и иную связь, соединяются в горские общества. Некоторым из таких обществ – шесть или семь веков! Аул Кхиндакх входил в общество Анцух. Общества, в свою очередь, объединены в союзы. Анцух состоял членом союза Антль-Ратль, то есть, Семиземья. В него входило сначала семь окрестных союзов, потом количество их выросло до девяти: Анцух, Джурмут, Капуча, Таш и ряд других. Раз в году в урочище Череле собирался сход, в котором участвовали все мужчины Семиземья. В обычное же время горцы жили интересами только своего тухума и редко собирались даже на аульные сходы.
И люди здесь были одеты не так, как во всём остальном Дагестане. Близость высоких гор, покрытых вечными снегами и глетчерами, диктовала свою моду. Мужчины носили зимние бешметы на вате, а поверх них ещё и ергаки – тулупы из короткошёрстых шкур (косули или сурка) мехом наружу. На ногах у них были уже знакомые Лыкову по дидойцам вязаные шерстяные сапоги с шерстяною же стёганой подошвой. Женщины тоже были одеты в шубы, только с короткими рукавами. Их чухту – мешочки для укладывания волос – были связаны из толстой шерсти. Чухту полагается спускаться за спину до пояса. Жительницы Кхиндакха прятали их под воротник шубы, а сверху ещё повязывали чепец-накосник. Платье-рубаха и шальвары тоже были подбиты сукном, отчего лезгинки теряли свою знаменитую стройность и все казались толстушками.
Как выяснилось, в ауле жил мазун, то есть староста всех окрестных селений, по имени Фейруддин-эффенди. До занятия административной должности он преподавал в медресе, почему и получил столь уважаемый титул. Артилевский повёл всё отрядное начальство представляться аксакалу. В огромной кунацкой, застеленной камышовыми циновками, гости расселись по маленьким скамеечкам. Им поднесли по чашке горячей вкусной шурвы, затем по дюжине япраги на деревянных плоских блюдах; всё это обильно сопровождалось чепалгашами
[123]
. Когда гости наелись, их угостили плохим чаем. По завершению трапезы четыре рослых джигита внесли за углы роскошный персидский ковёр, на котором восседал щуплый старичок с властными глазами. Войсковой старшина представил ему прибывших. Особо он отметил, что Таубе и Лыков приехали из самого Петербурга, а Таубе ещё и барон. Пояснив, что этот титул сродни беку… Фейруддин-эффенди проникся после этих слов уважением к гостю, и между ними завязалась беседа. Оба хорошо говорили по-арабски и могли бы объясняться без посредников, но восточный церемониал требовал присутствия переводчиков. Это, по мнению горцев, придаёт разговору солидности и торжественности…
