Сейчас она улетит из Осло, и все это останется в прошлом. Она не должна притрагиваться ни к алкоголю, ни к наркотикам, это ей объяснили папа и тот врач, с которым она беседовала. «Скрипка» будет существовать всегда, но она будет держать ее на расстоянии. Так же, как и призрак Густо, который будет ее навещать. И призрак Ибсена. И призраки всех тех несчастных, которым с ее помощью продавали порошковую смерть. Пусть приходят, когда пожелают. Через несколько лет они, наверное, померкнут. Тогда она вернется в Осло. А может, не вернется. Самое важное, что все будет хорошо. И она сможет прожить достойную жизнь.
Она посмотрела на читающую женщину. Внезапно та подняла глаза, как будто почувствовала на себе взгляд Ирены. Улыбнулась ей короткой, но ясной улыбкой, после чего снова погрузилась в путеводитель.
— Ну что ж, поехали, — произнес Стейн.
— Ну что ж, поехали, — повторила Ирена.
Трульс Бернтсен ехал по Квадратуре. По улице Толлбугата. Потом по Принсенс-гате. По Родхусгата. Он рано ушел с праздника, уселся в машину и стал кататься по округе. Воздух был холодным и ясным, и в Квадратуре бурлила жизнь. Проститутки кричали ему вслед, наверняка учуяв тестостерон. Дилеры сбивали цену друг у друга. Из припаркованного «корвета» звучали низкие басы: умпа-умпа. Парочка слилась в поцелуе на трамвайной остановке. Мужчина бежит, заливаясь радостным смехом, в расстегнутом пиджаке, за ним несется другой в точно таком же костюме. На углу улицы Дроннингенс-гате стоит одинокий человек в футболке «Арсенала». Не из тех, кого Трульс видел раньше, наверное, новенький. Затрещала полицейская рация. Трульс почувствовал себя на удивление хорошо: кровь бежит у него по венам, звучат басы, он ощущает ритм происходящего, сидит в машине и видит эти маленькие зубчатые колесики, не подозревающие о существовании друг друга, но приводящие друг друга в движение. Их видит только он, только он знает о взаимосвязях. Именно так и должно быть. Потому что сейчас этот город принадлежит ему.
Священник из церкви Гамлебюена закончил чтение. Прислушался к шороху кладбищенских деревьев. Оглядел паству. Красивый вечер. Концерт удался, на него пришло много народу. Больше, чем придет завтра на раннюю утреннюю службу. В проповеди, которую он прочитает пустым скамейкам, будет говориться о прощении грехов. Священник спустился по лестнице и пошел по кладбищу. Он решил прочитать ту же проповедь, что читал на похоронах в пятницу. Покойный, по словам ближайших родственников — разведенной с ним жены, в конце жизни оказался вовлеченным в преступную деятельность да и сам вел такую греховную жизнь, что если бы его грехами заполнили помещение церкви, то места для пришедших проститься с ним уже бы не осталось. Зря беспокоились: единственными пришедшими оказались бывшая жена и дети да еще одна коллега, которая все время громко всхлипывала. Бывшая жена поведала священнику по секрету, что коллега наверняка единственная стюардесса во всей авиакомпании, с которой покойный не переспал.
Священник прошел мимо одного надгробия и заметил на нем белые следы, словно кто-то писал на нем мелом, а потом стирал. Это была могила Аскиля Като Руда, известного также как Аскиль Ушан. Существовало правило, по которому могилы уничтожали по прошествии поколения, если только за их содержание не платили — привилегия богатых. Но по неизвестным причинам могилу бедняка Аскиля Като Руда не уничтожили. А когда она стала действительно старой, ей присвоили охранный статус. Возможно, власти питали оптимистическую надежду, что эта могила станет заманчивой достопримечательностью для особо интересующихся, — могила с беднейшей восточной окраины Осло, на которой родственники несчастного смогли установить лишь скромный камень. Поскольку каменотесу надо было платить за каждую выбитую на надгробии букву, на нем были выбиты только инициалы перед фамилией и годы жизни, ни дат, ни текста. Один антиквар даже утверждал, что на самом деле фамилия парня была Рууд, что родственники сэкономили на одной букве. И потом, существовал этот миф, что Аскиль Ушан ходит по ночам. Но туристы не заинтересовались этой историей, и Аскиля Ушана забыли, и он стал в прямом смысле покоиться с миром.
Когда священник прошел через кладбище и закрыл за собой ворота, из тени у стены выскользнула фигура. Священник машинально замер.
— Будьте милосердны, — сказал хриплый голос.
Человек протянул большую открытую ладонь.
Священник вгляделся в лицо под шляпой. Старое, испещренное морщинами лицо, большой нос, громадные уши и пара на удивление чистых, невинных голубых глаз. Да, невинных. Именно это пришло в голову священнику, после того как он подал несчастному двадцать крон и продолжил путь домой. Невинные голубые глаза-новорожденного, которому еще не требуется отпущение грехов. Завтра он скажет что-нибудь об этом в своей проповеди.
Я уже подошел к концу истории, папа.
Я сижу там, надо мной стоит Олег. Он обхватил обеими руками эту пушку, «одессу», словно держится за нее, как за дерево на краю обрыва. Держит ее и орет, у него совсем снесло крышу:
— Где она? Где Ирена? Говори, или… или…
— Что «или», торчок? Ты все равно не умеешь пользоваться этой пушкой. В тебе этого нет, Олег. Ты из хороших парней. Расслабься, и мы с тобой разделим эту дозу, хорошо?
— Нет, черт, нет, пока ты не скажешь, где она.
— Значит, вся доза моя?
— Половина. Это моя последняя.
— Договорились. Слушай, брось сначала пистолет.
Идиот сделал, как я велел. Как тупой послушный ученик. Его было так же легко обмануть, как в тот первый раз, по дороге с концерта «Judas». Он наклонился и положил этот странный пистолет на пол перед собой. Я заметил, что переключатель сбоку установлен на С, что означает стрельбу очередями. Легкое нажатие на курок, и…
— Так где она? — спросил Олег, разгибаясь.
Но теперь, когда на меня не смотрело дуло пистолета, я чувствовал, как мною овладевает она. Ярость. Он угрожал мне. Совсем как мой приемный отец. А если я чего-то не выношу, так это угроз в свой адрес. Поэтому вместо того, чтобы рассказать ему добрую версию о том, что она тайно лечится от наркозависимости в одной датской клинике, находится там в изоляции, что с ней не должны связываться друзья, которые могут навести ее на всякие мысли, я вонзил в него нож и повернул. Я должен был вонзить в него нож и повернуть. В моих венах течет дурная кровь, папа, поэтому заткнись. Ну, то, что осталось из крови, потому что большая ее часть вытекла на пол кухни. Но я вонзил в него нож и повернул, вот такой я идиот.
— Я продал ее, — сказал я. — За несколько граммов «скрипки».
— Что?
— Я продал ее одному немцу на Центральном вокзале. Не знаю, как его зовут и откуда он, может, из Мюнхена. Может, он прямо сейчас сидит в мюнхенской квартире вместе с корешем и у них обоих отсасывает маленький ротик Ирены, которая находится под таким кайфом, что не разбирает, где чей член, потому что она думает только о том, кого любит. А его зовут…
