В слишком большом камине весело потрескивал огонь, и я постарался встать так, чтобы тепло попадало мне на спину. Языки пламени бросали отсветы на белую шелковую рубашку и старческое лицо. Он отложил сигарету и поднял руку внешней стороной ладони вверх, как будто думал, что я поцелую синий камень на его безымянном пальце.
— Бирманский сапфир, — произнес он. — Шесть и шесть десятых карата, четыре с половиной тысячи долларов за карат.
Старик говорил с акцентом. Его было не очень легко расслышать, но он присутствовал. Польский? Русский? Во всяком случае, восточноевропейский.
— Сколько? — спросил он, опершись подбородком о перстень.
Я потратил несколько секунд на то, чтобы понять, о чем он спрашивает.
— Чуть меньше тридцати тысяч, — ответил я.
— Насколько меньше?
Я подумал.
— Двадцать девять тысяч семьсот, где-то так.
— Курс доллара пять восемьдесят три.
— Около ста семидесяти тысяч.
Старикан кивнул:
— Говорят, ты хорош.
Его старческие глаза сияли ярче хренова бирманского сапфира.
— Они это поняли, — сказал я.
— Я видел тебя в действии. Тебе надо многому научиться, но я вижу, что ты умнее других имбецилов. Глядя на клиента, ты можешь определить, сколько он готов заплатить.
Я пожал плечами. Мне было интересно, сколько он готов заплатить.
— А еще говорят, что ты воруешь.
— Только когда от этого есть выгода.
Старикан рассмеялся. То есть, поскольку я видел его в первый раз, я подумал, что у него случился приступ кашля а-ля рак легких. Где-то в глубине горла у него заклокотало, и звук этот страшно напоминал старое доброе рычание южно-норвежского лодочного мотора. Потом он уставился на меня своими холодными голубыми еврейскими глазами и произнес таким тоном, будто сообщал мне второй закон Ньютона:
— В таком случае ты должен решить и следующую задачку. Если ты украдешь у меня, я тебя убью.
По спине у меня потек пот. Я заставил себя посмотреть ему в глаза. Ощущение было такое, словно я вглядывался в хренову Антарктику. Пустота. Холод и хренова пустыня. Но я увидел по меньшей мере две вещи, которые он хотел получить. Номер один — деньги.
— Эти мотоциклисты позволяют тебе продавать десять граммов в свой карман с каждых пятидесяти граммов в их карман. Семнадцать процентов. Работая на меня, ты будешь продавать только мой товар и получать расчет наличными. Пятнадцать процентов. У тебя будет свое место на улице. Вас будет трое. Тот, у кого деньги, тот, у кого товар, и разведчик. Семь процентов тому, у кого товар, и три процента разведчику. Расчет каждый вечер в районе полуночи с Андреем. — Он кивнул в сторону маленького варианта «Серебряных мальчиков».
Место на улице. Разведчик. Прямо как в сериале «Прослушка».
— Договорились, — сказал я. — Давайте форму.
Старикан улыбнулся улыбкой рептилии, сообщающей тебе, какое место в иерархии ты занимаешь.
— Андрей об этом позаботится.
Мы поговорили еще немного. Он расспросил о моих родителях, друзьях, поинтересовался, есть ли у меня жилье. Я рассказал, что живу со своей неродной сестрой и потребляю не больше, чем мне необходимо, поскольку у меня было чувство, что он заранее знал ответы на все вопросы. Только один раз я немного замялся, когда он спросил, почему я разговариваю на таком архаичном диалекте восточного Осло, хотя вырос в образованной семье на севере города. Я ответил, что мой отец, мой настоящий отец, был из восточного района. Я, блин, испугался, но мне всегда не по себе, когда я представляю, папа, как ты ходил по восточным районам, бедный, безработный, живущий в тесной холодной квартирке, в которой не слишком хорошо растить ребенка. А может, я стал так говорить, чтобы побесить Рольфа и соседских детишек-снобов. А потом обнаружил, что это дает мне превосходство, прямо как татуировки на руках: люди начинали побаиваться меня, сторониться, оставлять мне больше пространства. Пока я распространялся о своей жизни, старикан все время следил за выражением моего лица и постукивал сапфиром по подлокотнику, ритмично и неумолимо, словно вел обратный отсчет. Когда в допросе наступила пауза и из звуков в комнате остался только его стук, мне показалось, что, если я не нарушу тишину, мы просто взорвемся.
— Клевая вилла, — сказал я.
Это прозвучало так глупо, что я чуть не покраснел.
— Здесь с тысяча девятьсот сорок второго по сорок пятый жил шеф гестапо в Норвегии, Хельмут Рейнхард.
— Соседи, наверное, вам не досаждают.
— Соседний дом тоже принадлежит мне. Там жил адъютант Рейнхарда. Или наоборот.
— Наоборот?
— Здесь не всегда можно с легкостью во всем разобраться, — произнес старикан.
И сверкнул улыбкой ящера. Варана с острова Комодо.
Я знал, что мне надо быть осторожным, но не удержался:
— Я не понимаю по крайней мере вот что. Один платит мне семнадцать процентов, как и все остальные. Вы же хотите, чтобы на вас работала команда из трех человек, и готовы отдать им за все про все двадцать пять процентов. Почему?
Взгляд старика был направлен на одну сторону моего лица.
— Потому что трое — это более безопасно, чем двое, Густо. Риск моих дилеров — это мой риск. Если потеряешь все свои пешки, то получишь шах и мат, и это только вопрос времени, Густо.
Казалось, он повторяет мое имя только для того, чтобы услышать его звучание.
— Но прибыль…
— Об этом тебе не стоит беспокоиться, — ответил он резко. Потом улыбнулся, и голос его снова смягчился: — Наш товар идет напрямую от поставщика, Густо. Степень его чистоты в шесть раз выше, чем у так называемого героина, который сначала бодяжат в Стамбуле, потом в Белграде, а потом в Амстердаме. И все равно мы платим за грамм меньше. Понимаешь?
Я кивнул:
— Вы можете разбодяжить товар в семь-восемь раз больше, чем остальные.
— Да, мы используем добавки, но меньше, чем другие. Мы продаем то, что действительно может считаться героином. Это ты уже знаешь, и именно поэтому ты так быстро согласился на меньший процент. — Отсветы пламени блестели на его белоснежных зубах. — Потому что ты знаешь, что будешь продавать лучший товар в этом городе, что твой оборот будет в три-четыре раза больше, чем сейчас, когда ты торгуешь пшеничной мукой Одина. Ты знаешь, потому что видишь это каждый день: покупатели, идущие мимо рядов дилеров героина к тому, на ком…
