Так она не планировала, ее должны были усыпить и разрезать, а потом бы она обняла младенца, и все без единой мучительной схватки.
— Дави на газ, быстрее! — скулила она, хотя Пер уже и так вдавил педаль в пол.
Потом замолчала, потому что пришла схватка. Боль была адская, и она вспомнила, что Кристина говорила, что ощущение такое, будто пытаешься выдавить из прямой кишки кокосовый орех.
Фрэнси заплакала и так сильно вцепилась Оливеру в руку, что та побелела и издавала хруст на каждой неровности, которую они переезжали.
— Ну, ну, — пытался улыбнуться и подбодрить ее Оливер.
— Не хочу! — орала Фрэнси.
— Все будет хорошо.
— Я не выдержу!
— Все женщины с этим справлялись, и ты…
— Заткнись!
Оливер весь сжался. Фрэнси тоже попыталась сжаться, но упрямый ребенок начал прокладывать себе дорогу наружу.
— А-а-а! Ай-ай!
В роддоме выяснилось, что матка раскрылась уже на семь сантиметров и ни о каком кесаревом сечении не может идти и речи, хотя Фрэнси отдавала приказы направо и налево, плача и крича от боли.
Ей было до смерти страшно.
Щелк.
Ханнес выл, съежившись на земле. Казалось, он пытается ползти, как рыба, выброшенная на сушу. Крошка Мари почесала лоб дулом пистолета и вдруг почувствовала запах мочи. Бедняга описался. Но это убожество ее своим поведением не проведет. Ему нужно как следует объяснить, что Фрэнси нельзя врать, ей надо говорить правду как на духу, иначе вот что получается.
— Вали отсюда, — сказала Крошка Мари и засунула пистолет за пояс. — И не вздумай опять…
— Клянусь, — пропищал Ханнес.
Он уполз прочь на четвереньках, испуганно тараща обезумевшие глаза, из окровавленного, наполовину беззубого рта капала слюна. Только удалившись метров на пятьдесят от Крошки Мари, которая уже повернулась спиной и пошла к машине, он решился встать на ноги и заковылял прочь по просторам парка Иердет. Это пугало можно было легло принять за алкаша. Может и полиция забрать на ночь. Что для него, кстати, неплохо — по крайней мере, будет в безопасности от таких громил, как Крошка Мари.
— Ты справишься, милая, — подбадривал Пер Фрэнси, смачивая ее пылавший лоб.
— Постарайся отвлечься, — говорил стоявший с другой стороны Оливер и доставал при этом монетки из ушей.
— Но я не хочу! — взревела Фрэнси, и тут родилась Бэлль.
Потом несколько часов были только усталость и пустота.
Избита, разбита, зашита. Бэлль, естественно, была само очарование, но особого прилива счастья Фрэнси не испытывала. Заставлял себя ждать и инстинкт, требующий немедленно начать заботиться о малышке. Хотелось только поспать и съесть гамбургер с картошкой фри. Чем больше она об этом думала, тем больше хотелось есть, поэтому Оливеру пришлось сорваться в ближайший фастфуд.
«Я все-таки выжила, — думала Фрэнси, с удовольствием чавкая, в то время как Белль сосала ее грудь. — Хотя какой во всем этом смысл?..» И она улыбнулась, вглядываясь в личико дочери.
Этот вопрос она задавала себе неоднократно, и ответ был: потому что так правильно. На этот раз он тоже подошел.
Фрэнси попросила принести мобильный телефон и позвонила Крошке Мари, которая уже пожирала дома лазанью, просматривая последний номер «Элль».
— Поздравляю! — сказала та, размышляя, имеет ли смысл сделать французский маникюр, учитывая ее грязную работу. — Прости, что меня там не было, но я же не знала…
— Не страшно, но больше так не делай, — сказала на это Фрэнси. — Как все прошло с Ханнесом?
— Он все понял.
— Приезжай ко мне домой завтра к пяти.
— Ты не останешься в роддоме?
— Не-а… мне здесь не нравится. Кровь и крики. Я этого не выношу.
— Да, знаю. Как она?
— Кто?
— Твоя дочь.
— Спасибо, замечательно. Она тут со мной. Слышишь ее?
Крошка Мари прижала трубку плотнее к уху, и ей показалось, что она слышит сопение малышки. От счастья она заплакала.
— Я люблю тебя, Фрэнси, — всхлипывала она.
— Можно без этих нежностей? — рассердилась Фрэнси и тоже заплакала.
— Ну, правда…
— И я тебя.
— Что?!
— Я тебя тоже люблю.
Обе повесили трубку. Фрэнси взглянула на дочь. «Определенно, Бэлль», — подумала она и утерла слезы.
2
Один коп, одна рука, один сын
Каждый раз, кормя грудью малышку Бэлль, Фрэнси приходили в голову две мысли.
1. Черт, как меня распирает от гордости!
2. В глубине души все люди до конца жизни остаются младенцами, потому что не могут наесться и всегда хотят больше.
— Люди такие ненасытные, — говорила она. — Все потому, что беспокоятся: вдруг что-то случится, и они лишатся всего. Даже миллиардер может сидеть и пересчитывать гроши, потому что опасается какой-нибудь катастрофы. И только на смертном одре можно быть уверенным в том, что прожил жизнь и все, что необходимо для этой жизни, у тебя под рукой. Человек никогда не бывает доволен, но именно это и ставит нас над животными. Если бы мы вели себя как кошки, которые целыми днями греются, лежа на солнышке, и при этом совершенно счастливы, то на этой планете не было бы никакого развития. Не было бы, например, никаких нелегальных притонов, вот скука?
— Да, так-то оно так, но… — вторил ей Юханссон, развалившись в кресле напротив Фрэнси и пытаясь изобразить то блаженство, то беспокойство. Блаженство — потому что вид очаровательной Бэлль навевал ему мечты о продолжении рода, а беспокойство — потому что он волновался, что скажет Фрэнси по поводу его все возраставшего долга.
— Что «но»? — спросила Фрэнси.
— Я знаю много таких, кто вполне доволен.
— Копни поглубже — и увидишь. Я могу по пальцам сосчитать тех, кого мне не удалось подкупить. Остальные очень быстро откладывали в сторонку все свои нравственные принципы, как только я заводила речь о деньгах. Например, ты.
— Но я не забываю о нравственности!
— Тогда тебе не было бы так трудно прекратить проигрывать деньги. К тому же мои. Скажи, разве нравственно проигрывать чужие деньги?
Юханссон ничего не сказал. Только потрогал пачку купюр, которую она ему вручила. Не было сомнения в том, что очень скоро от еженедельного пособия останется пшик. Как-то надо будет все же вернуть долг. «Еще один раз, — взмолился он раньше. — Я чувствую, что мне начинает везти».
— Нет, конечно… — пробормотал он и засунул деньги во внутренний карман пиджака.
