Секрет хороших отношений между Монссоном и Могенсеном отчасти состоял в том, что они в самом деле отлично понимали друг друга. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что не знают чужого языка, и поэтому разговаривали на так называемом скандинавском — мешанине слов, которую, пожалуй, только они и могли понять. К тому же, оба они были полицейскими и вовсе не собирались усложнять отношения.
В половине третьего Монссон вернулся в полицейский участок на Полититорвет в Копенгагене и получил листок бумаги, на котором было отпечатано имя и адрес.
Через пятнадцать минут он уже стоял перед старым домом на Ледерстраде и сравнивал слова на листке бумаги с выцветшим номером над узкой, темной подворотней. Он вошел во двор, поднялся по наружной деревянной лестнице, которая опасно прогибалась под его весом, и остановился перед облупленной дверью без таблички.
Он постучал. Дверь открыла женщина.
Она была маленькая и крепкая, но хорошо сложенная, с широкими плечами и бедрами, узкой талией и красивыми сильными ногами. Выглядела она лет на тридцать пять. Коротко постриженные светлые вьющиеся волосы, большой чувственный рот, голубые глаза и ямочка на подбородке. Босиком. На ней был надет пахнущий краской халат, который когда-то был белым. Под халатом — черный свитер. Халат был туго перетянут на талии широким кожаным поясом. В квартире, позади женщины, Монссону удалось разглядеть лишь маленькую темную кухню.
Она с любопытством посмотрела на него и спросила с типичным выговором жительницы Мальмё:
— Кто вы?
Монссон не ответил на ее вопрос.
— Вас зовут Надя Эриксон?
— Да.
— Вы знаете Бертила Олафсона?
— Да.
Она повторила вопрос:
— Кто вы?
— Прошу прощения, — сказал Монссон. — Я хотел убедиться, что не ошибся адресом. Меня зовут Пер Монссон, я служу в полиции, в Мальмё.
— В полиции? А что здесь нужно шведской полиции? Вы не имеете права входить ко мне.
— Да, вы совершенно правы. У меня нет ордера на обыск или еще чего-нибудь в этом роде. Я всего лишь хочу побеседовать с вами. Но если вы не хотите со мной разговаривать, я уйду.
Несколько секунд она глядела на него, задумчиво ковыряя в ухе желтым карандашом, и наконец спросила:
— Что вам нужно?
— Я уже сказал, всего лишь поговорить.
— О Бертиле?
— Да.
Она вытерла лоб рукавом халата и прикусила нижнюю губу.
— Я не желаю иметь дело с полицией, — сказала она.
— Вы можете считать меня…
— Кем? — перебила она. — Частным лицом? Соседским котом?
— Кем вам будет угодно, — сказал Монссон.
Она рассмеялась.
— Входите.
Потом она повернулась и прошла через крошечную кухоньку. Следуя за ней, Монссон заметил, что у нее грязные ноги.
Позади кухни находилась большая мастерская с фонарем, который вряд ли можно было назвать чистым. Везде были разбросаны картины, газеты, тюбики с краской, кисти и одежда. Из мебели здесь были большой стол, несколько деревянных стульев, два комода и кровать. На стенах висели плакаты и картины, а на подставках стояли скульптуры. Некоторые из них были обернуты влажными тряпками, а одна, очевидно, только что закончена. На кровати лежал темнокожий юнец в майке и трусах. Его грудь покрывали вьющиеся черные волосы, а с шеи свисало серебряное распятие на цепочке.
Монссон окинул взглядом весь этот беспорядок, который, судя по всему, был здесь привычным. Потом он с любопытством посмотрел на молодого человека в кровати.
— Не обращайте на него внимания, — сказала женщина. — Он не сможет понять, о чем мы говорим. Но если он вам мешает, я могу его выставить.
— Он мне вовсе не мешает, — заверил Монссон.
— Тебе лучше уйти, бэби, — сказала она.
Молодой человек, встал, поднял с пола брюки цвета хаки, надел их и вышел.
— Чао, — сказал он на прощанье.
— Он забавный, — лаконично заметила женщина.
Монссон бросил робкий взгляд на скульптуру. Она изображала пенис в состоянии эрекции, из которого во все стороны торчали шурупы и куски ржавого железа.
— Это всего лишь модель, — сказала она. — В действительности он должен быть высотой сто метров.
Женщина озабоченно нахмурилась.
— Он не вызывает у вас отвращения? — спросила она. — Как вы думаете, его кто-нибудь купит?
Монссон подумал о произведениях монументального искусства, которые украшают его родной город.
— Да, — сказал он. — Почему бы и нет?
— Что вы знаете обо мне? — спросила она, с блеском садистского наслаждения в глазах втыкая еще один кусок железа в скульптуру.
— Очень мало.
— Здесь нечего знать, — сказала она. — Я живу в этом городе уже десять лет и делаю такие скульптуры. Но я никогда не стану знаменитой.
— Вы знали Бертила Олафсона?
— Да, — спокойно ответила она. — Знала.
— Вам известно, что он умер?
— Да. В газетах много писали об этом несколько месяцев назад. Так вы здесь именно поэтому?
Монссон кивнул.
— Что вы хотите знать?
— Все.
— Это слишком много, — сказала она.
Наступило молчание. Она взяла деревянную колотушку с короткой рукояткой и несколько раз без заметного эффекта ударила по скульптуре. Потом почесалась во вьющихся светлых волосах, опустила голову и, нахмурившись, уставилась на свои ноги. Выглядела она вполне привлекательно. В ней была та спокойная, уверенная зрелость, которая так нравилась Монссону в женщинах.
— Хочешь со мной переспать? — внезапно спросила она.
— Да, — сказал Монссон. — Почему бы и нет?
— Отлично. Потом будет легче разговаривать. Открой комод и возьми с верхней полки две чистых простыни. Я запру входную дверь и вымоюсь. Брось грязное белье в корзину вон там.
Монссон взял свежие простыни и застелил постель. Потом сел на кровать, выплюнул на пол свою зубочистку и начал расстегивать рубашку.
Она прошла через комнату. На ногах у нее были шлепанцы на деревянной подошве, через плечо переброшено полотенце. Насколько он смог заметить, у нее не было шрамов на руках и бедрах, а также каких-либо особых примет на теле.
Принимая душ, она пела.
XXIX
Телефон зазвонил в три минуты девятого, в пятницу, двадцать шестого июля. С самого утра была сильная жара. Войдя в кабинет, Мартин Бек сразу же снял пиджак и начал подворачивать рукава рубашки. Он поднял трубку и сказал:
