Ему ответил человек, с которым он меньше всего хотел иметь дело, — Гюнвальд Ларссон.
— Как у меня дела? — недовольно ответил тот. — А как ты думаешь? Поножовщина, драки, грабежи, сумасшедшие иностранцы, готовые отдать любые деньги за наркотики. А людей почти нет. Меландер сидит в Вермдё, Рённ в пятницу уехал в свой Арьеплуг, Стрёмгрен на Майорке. Кроме того, похоже, что в такую жару люди становятся агрессивнее. А тебе чего?
Колльбергу Гюнвальд Ларссон был неприятен. «Он сообразительность потерял еще в колыбели», — подумал Колльберг. А вслух сказал:
— Я насчет этого дела Пальмгрена.
— Ничего общего с ним иметь не хочу, — быстро сказал Ларссон. — И так уже имел с ним достаточно неприятностей.
Колльберг тем не менее изложил ему историю своих мытарств. Гюнвальд Ларссон слушал, изредка вставляя злые реплики, а один раз оборвал его, сказав:
— Чего ты зря стараешься мне все объяснить? Не мое это дело.
Тем не менее что-то его все-таки заинтересовало, потому что под конец он спросил:
— Так ты говоришь, Чедервеген? А какой номер?
Колльберг повторил номер дома.
— Хм, — сказал Ларссон. — Может быть, тут я сумею что-то сделать.
— Спасибо, — выдавил из себя Колльберг.
— А я не для тебя стараюсь, — сказал Ларссон, будто и в самом деле имел в виду какие-то свои цели.
А он их и имел.
Колльберг удивился этой заинтересованности. Желание помочь другому никогда не было характерной чертой Гюнвальда Ларссона.
— Что касается этой потаскухи Ханссон, — мрачно произнес Ларссон, — то тебе лучше всего поговорить с полицией нравов. Конечно же, в Мальмё на первом допросе ей пришлось показать свое удостоверение личности. Так что зовут ее скорее всего Хеленой Ханссон. А вот адрес она могла соврать какой угодно.
Колльберг повесил трубку, потом тут же набрал еще один номер. На этот раз он звонил Осе Турелль, в полицию нравов.
XIII
Закончив разговор по телефону, Гюнвальд Ларссон тут же спустился вниз, сел в машину и поехал прямым путем на Лидинге.
Он рассматривал свои тяжелые ладони, лежавшие на баранке, и посмеивался про себя. Юмор висельника.
Приехав на Чедервеген, он бросил беглый взгляд на по-прежнему мертвый дом Бруберга и направился к соседней вилле. Позвонил. Дверь открыла та же тощая блондинка, которая двумя часами ранее выпроводила Колльберга.
— Гюнвальд, — ошеломленно сказала она теперь. — Какого… Как ты смел сюда явиться?
— О, — насмешливо ответил он. — Старая любовь не ржавеет.
— Я не видела тебя больше десяти лет, и за это благодарна. — Нахмурив светлые брови, она подозрительно спросила: — Это не ты подослал ко мне того толстяка, что приходил сегодня утром?
— Нет, не я. Хотя я пришел по тому же делу.
— Могу повторить только то же, что сказала ему. Я не шпионю за своими соседями.
— Нет? А впустить меня в дом ты собираешься? Или мне разнести эти твои дурацкие палисандровые двери?
— Я на твоем месте умерла бы от стыда. Хотя у тебя не хватит тонкости для этого.
— Потихоньку исправляюсь.
— Уж лучше входи, чем стоять здесь и позорить меня.
Она распахнула дверь. Гюнвальд Ларссон перешагнул порог.
— А где эта вонючка, муж твой?
— Хюгольд в штабе. У него сейчас много работы, очень ответственной.
— И ему не удалось тебя обрюхатить за тринадцать или за сколько там лет?
— Одиннадцать, — сказала она. — И не хами. Впрочем, я дома не одна.
— Вот как? И любовника завела? Небось какой-нибудь курсантик?
— Оставь при себе эти вульгарные шуточки. Ко мне на чашку чая заглянула подруга детства. Соня. Может быть, ты ее помнишь?
— Слава Богу, нет.
— Ей не очень повезло, — сказала женщина, поправляя свои светлые волосы. — Но у нее очень респектабельная работа. Она зубной врач.
Гюнвальд Ларссон промолчал. Он вошел следом за ней в просторную гостиную. На низком столике стоял чайный сервиз, а на диване сидела высокая худощавая женщина с каштановыми волосами и грызла печенье.
— Это мой старший брат, — сказала блондинка. — К сожалению. Его зовут Гюнвальд. Он… полицейский. А раньше был просто бродяга. В последний раз я видела его больше десяти лет назад, да и до этого встречалась с ним не часто.
— Ну, веди себя хоть теперь приличнее, — произнес Гюнвальд Ларссон.
— И это говоришь мне ты? А где ты был в последние шесть лет жизни отца?
— В море. Я работал. И больше, чем кто-нибудь другой в этой семье.
— Ты свалил на нас всю ответственность, — горько сказала она.
— А кто наложил лапу на все деньги? И на остальное?
— Ты промотал свою часть наследства еще до того, как тебя выгнали из флота, — холодно ответила она. — А как теперь ты называешься? Констебль?
— Первый помощник комиссара.
— Папа перевернулся бы в гробу, услышав об этом. Значит, ты даже не сумел дослужиться до комиссара, или как это называется. А сколько ты получаешь?
— Это тебя не касается.
— А что ты здесь делаешь? Может быть, пришел взять в долг? Это бы меня не удивило. — Она взглянула на подругу, молча следившую за их разговором, и деловито добавила: — Он всегда отличался наглостью.
— Вот именно, — сказал Гюнвальд Ларссон и сел. — Принеси-ка еще чашку.
Она вышла из комнаты. Гюнвальд Ларссон с проблеском интереса в глазах взглянул на подругу детства. Та не ответила на его взгляд. Вернулась сестра, неся на украшенном резьбой серебряном подносике чайный стакан в серебряном же подстаканнике.
— Зачем ты сюда пришел? — спросила она.
— Я уже сказал. Ты должна выложить все, что тебе известно об этом Бруберге и его шефе, Пальмгрене, который умер в среду.
— Умер?
— Да. Ты что, газет не читаешь?
— Может, и читаю. Только тебя это не касается.
— Его убили. Застрелили.
— Застрелили? Господи, какими пакостями ты занимаешься!
Гюнвальд Ларссон невозмутимо помешивал чай.
— Впрочем, я тебе уже ответила. Я не шпионю за соседями.
Ларссон отпил из стакана. Потом резко поставил его на стол.
— Перестань кривляться, Малышка. Ты любопытна, как омар, и была такой с тех пор, как научилась ходить. Я знаю, что тебе известно много всякой всячины и о Бруберге и о Пальмгрене. Ты и эта твоя крыса, то есть муж, оба все отлично знаете. Я же представляю себе, как это делается в ваших высоких кругах.
