– У меня всего три вопроса, госпожа, – промолвил я. – Разреши задать их, и я уйду, если позволишь.
Она кивнула.
– Почему Цадкиэль сказал, что мое испытание окончено, когда аквасторам еще только предстояло сразиться и умереть за меня?
– Аквасторы не умерли, – объяснила Афета. – Они живут в тебе. Что же до Цадкиэля, он сказал то, чего требовала истина. Он испытал будущее и обнаружил, как велика возможность, что ты принесешь Новое Солнце своему Урсу и тем самым спасешь эту ветвь твоего рода, чтобы она воспроизвела наш во вселенной Брии. Именно это испытание все решало; оно свершилось, и результат вышел в твою пользу.
– Мой второй вопрос. Цадкиэль также сказал, что суд надо мной не может быть справедливым и потому он по возможности возместит ущерб. Ты утверждала, что он правдив. Разве суд и испытание – не одно и то же? И почему суд был несправедлив?
Голос Афеты казался тихим вздохом.
– Легко тем, кому не нужно судить, или тем, чье суждение необременительно для правосудия, жаловаться на неравенство и говорить о предвзятости. Когда же приходится действительно судить, как судит Цадкиэль, обнаруживается, что нельзя быть справедливым к одному, не проявив несправедливости к другому. Чтобы быть честным по отношению к тем на Урсе, кто погибнет, и особенно к бедным, невежественным людям, которые так никогда и не поймут, за что они гибнут, он призвал их представителей…
– Нас, ты хочешь сказать?! – воскликнула Гунни.
– Да, вас, корабельщиков. И он дал тебе, Автарх, в защитники тех, у кого имелась причина ненавидеть тебя. Это было справедливо по отношению к корабельщикам, но не к тебе.
– Я и раньше часто заслуживал наказания, но не получал его.
Афета кивнула:
– Поэтому некоторые картины, из тех, что ты видел или, во всяком случае, мог увидеть, если бы потрудился посмотреть, были помещены в узком коридоре, проходящем вокруг этого зала. Одни напоминали тебе о твоем долге. Другие должны были показать тебе, что ты сам нередко исполнял правосудие самого жестокого свойства. Теперь ты понимаешь, почему избрали именно тебя?
– Палача? Чтобы спасти мир? Да.
– Убери руки от лица. Достаточно того, что ты и эта бедная женщина едва слышите меня. Позволь хотя бы мне слышать тебя. Ты задал мне те три вопроса, о которых говорил. Есть ли у тебя еще?
– Да, и много. Я видел Дарью. И Гуазахта с Эрблоном. У них тоже была причина ненавидеть меня?
– Я не знаю, – прошептала Афета. – Спроси Цадкиэля или тех, кто помогал ему. Или спроси самого себя.
– Думаю, была. Я сместил бы Эрблона, если бы сумел. Как Автарх я мог бы возвысить Гуазахта, но не сделал этого; и так и не попытался найти Дарью после битвы. Меня занимало столько дел – более важных дел. Понятно, почему ты назвала меня монстром.
– Не ты монстр, – воскликнула Гунни, – а она!
Я пожал плечами.
– Но все они сражались за Урс, и Гунни тоже. Это было прекрасно.
– Не за тот Урс, который ты знал, – прошептала Афета. – За Новый Урс, который многие никогда не увидят сами, но лишь твоими глазами и глазами тех, кто их помнит. У тебя есть еще вопросы?
– У меня есть, – вмешалась Гунни. – Где мои товарищи? Те, кто убежал и спас свою жизнь?
Я почувствовал, что ей стыдно за них, и сказал:
– Их бегство наверняка спасло и наши жизни.
– Их вернут на корабль, – ответила Афета.
– А что будет с Северьяном и со мной?
– Они попытаются убить нас по дороге домой, Гунни, – сказал я, – а может быть, и нет. Если да, то нам еще придется разбираться с ними.
Афета покачала головой.
– Вас действительно перенесут на корабль, но другим путем. Поверьте мне, с этой проблемой столкнуться вам не придется.
Одетые в черное, в проходе появились иерархи с носилками, собирая мертвецов.
– Их захоронят в основании этого здания, – прошептала Афета. – Добрались ли мы до последнего вопроса, Автарх?
– Почти. Но смотри: одно из этих тел принадлежит к твоему роду – это сын Цадкиэля.
– Его захоронят вместе с остальными павшими.
– Но было ли так задумано? Неужели это входило в планы его отца?
– Его гибель? Нет. Но то, что он должен рискнуть жизнью, – да. Какое мы имеем право рисковать твоей жизнью и жизнью многих других, если сами не подвергаемся риску? Цадкиэль подвергался смертельной опасности с тобой на корабле. Венант – здесь.
– Он знал, что произойдет?
– Ты имеешь в виду Цадкиэля или Венанта? Венант, разумеется, не знал, но он понимал, что может случиться, и выступил, чтобы спасти наш род, как иные выступили, чтобы спасти свой. О Цадкиэле я не берусь судить.
– Кстати, ты сказала, что каждый из островов судит свою галактику. Значит, все же мы – Урс – важны для вас?
Афета поднялась, расправив свое белое одеяние. Теперь я уже свыкся с ее распущенными волосами, хотя с первого взгляда они произвели на меня жутковатое впечатление; я не сомневался, что видел изображение этого черного ореола где-то в безграничной галерее старого Рудезинда, но не мог припомнить картину точно. Афета сказала:
– Мы проводили мертвых. Теперь, когда их нет, пора и нам. Может статься, что иеро придут с твоего перерожденного Урса. Таково мое мнение. Но я всего лишь женщина, причем невысокого ранга. Я сказала то, что сказала, чтобы ты не умер в безысходности.
Гунни открыла было рот, но Афета жестом заставила ее замолчать.
– А теперь ступайте за мной.
Мы повиновались, однако она сделала лишь пару шагов к тому месту, где стоял Престол Правосудия Цадкиэля.
– Северьян, возьми ее руку, – приказала она. Сама же она вложила свою ладонь в мою и взяла за руку Гунни.
Камень, на котором мы стояли, ушел у нас из-под ног. В то же миг пол Палаты Слушаний сомкнулся над нашими головами. Мы падали (или нам казалось, что падали) в просторную шахту, полную резкого желтого света, шахту в тысячу раз шире, чем площадь камня. По стенам ее виднелись могучие механизмы из зеленого и серебряного металла, перед которыми копошились и мелькали точно мухи мужчины и женщины, а прямо по гладкой поверхности механизмов словно муравьи карабкались гигантские синие с золотом скарабеи.
23. КОРАБЛЬ
Пока мы падали, я не мог вымолвить ни слова. Я лишь крепко сжимал руки Гунни и Афеты, не из страха потерять их, а потому, что боялся потеряться сам; и кроме этой тревожной мысли, ни одна другая не укладывалась в моей голове.
Наконец падение наше стало замедляться – или, вернее, перестало ускоряться. Мне вспомнились мои прыжки между снастей, ибо, казалось, и здесь нерациональный голод материи был ослаблен. На лице Гунни, когда она повернула голову к Афете, чтобы спросить, где мы находимся, отразилось охватившее меня в этот миг чувство облегчения.
