– Он был здесь этим утром, когда мы прилетели. Видишь, какой темный след? Он шел через поле, так же как и мы, и промочил ноги росой. Скоро она высохнет. Нога у него слишком маленькая для взрослого, но передвигается он размашистым шагом – мальчишка, который вскоре станет мужчиной.
– Ты глазастый, Гунни мне говорила. Я бы ничего не заметила.
– Зато ты знаешь о кораблях в тысячу раз больше, чем я, хотя я провел на них некоторое время – на всяких. Когда-то я служил в конной разведке. Там мы занимались такими вещами.
– Наверно, нам стоит выбрать другую дорогу?
Я покачал головой:
– Этих людей я пришел спасти. Как я их спасу, если буду скрываться от них?
Уже на ходу Бургундофара проговорила:
– Мы ведь не сделали ничего плохого…
– Хочешь сказать, ничего, о чем бы они могли знать? Каждый человек хоть в чем-нибудь да провинился, а уж я – стократно, а то и десять тысяч раз.
Лес был тих, и запаха дыма я не учуял, поэтому решил, что то место, куда убежал мальчишка, находится по меньшей мере в лиге от нас. Тут тропа круто свернула, и перед нами открылась тихая деревенька в полтора десятка хижин.
– Может быть, просто пройдем через деревню, не останавливаясь? – спросила Бургундофара. – Они, наверно, все спят.
– Не спят, – ответил я. – Они следят за нами из-за своих дверей, устроились так, чтобы мы их не видели.
– Какие у тебя глаза!
– Обычные. Просто я кое-что знаю о селянах, а мальчишка добрался сюда раньше нас. Если мы пойдем через деревню, запросто можем получить вилами в спину.
Я обвел хижины взглядом и крикнул во весь голос:– Жители этого селения! Мы – мирные путники. У нас нет денег. Мы просим только разрешения пройти по вашей тропе.В тишине послышалось какое-то шевеление. Я двинулся вперед и жестом велел Бургундофаре следовать за мной.
Из одной двери вышел старик лет пятидесяти; в бурой бороде его виднелись седые пряди, а в руке он держал булаву.
– Ты – старейшина этого селения? – спросил я. – Благодарим тебя за гостеприимство. Как я сказал, мы пришли с миром.
Он пробуравил меня взглядом, напомнившим мне одного каменщика, с которым я однажды встречался.
– Херена сказала, что вы вышли из корабля, а тот якобы спустился с неба.
– Какая разница, откуда мы вышли? Мы – мирные путники. Мы всего лишь просим разрешения пройти.
– Мне есть разница. Херена – моя дочь. Если она врет, я должен знать.
– Видишь, – сказал я Бургундофаре, – и я не всеведущ.
Бургундофара улыбнулась, хотя было видно, что она сильно напугана.
– Старейшина, если ты склонен верить россказням незнакомца больше, чем словам собственной дочери, то ты глупец. – Тут к дверям хижины подошла девушка, так близко, что я разглядел ее глаза. – Выходи, Херена, мы тебя не обидим.
Она вышла – высокая, стройная, лет пятнадцати, с длинными темными волосами и сухой рукой, маленькой, как у младенца.
– Зачем ты следила за нами, Херена?
Она что-то пролепетала, но я ничего не расслышал.
– Она не следила, – ответил ее отец. – Просто собирала орехи. Она хорошая девочка.
Иногда, хотя и крайне редко, человек смотрит на что-то очень знакомое, и вдруг оно предстает перед ним в совершенно новом свете. Когда я, грустная Текла, ставила свой мольберт возле какого-нибудь водопада, учитель всегда уговаривал меня увидеть его по-новому; я никогда не понимала смысла его слов и скоро убедила себя в том, что он городит бессмыслицу. Сейчас я увидел сухую руку Херены не как пожизненное уродство (прежде я только так и рассматривал подобные аномалии), а как погрешность, которую следует устранить несколькими мазками кисти.
– Должно быть, тяжело… – начала Бургундофара, но осеклась, сообразив, что может обидеть Херену, и закончила: – …так рано вставать?
– Если хочешь, я исправлю руку твоей дочери, – сказал я.
Старейшина раскрыл было рот, но снова закрыл. В лице его, казалось, не произошло никаких перемен, но в глазах читался страх.
– Хочешь? – переспросил я.
– Да-да, конечно!
Его глаза и невидимые взгляды всех жителей деревни давили на меня. Я сказал:
– Пусть она пойдет со мной. Мы отойдем недалеко и ненадолго.
Он медленно кивнул.
– Херена, ступай за сьером. – Внезапно я понял, какими богатыми кажутся этим людям одежды, которые я выбрал в своей каюте. – Будь хорошей девочкой и помни, что мы с твоей матерью всегда… – Старик отвернулся.
Она пошла передо мной, назад по тропе, пока деревня не скрылась из виду. Ее плечо в том месте, откуда росла сухая рука, было закрыто рваной рубахой. Я велел ей снять ее; она повиновалась, стянув рубаху через голову.
Я воспринимал золотые и багряные листья, темную с розовыми родинками кожу Херены как драгоценные краски какого-то микрокосма, в который я заглядывал через глазок. Пение птиц и отдаленное журчание реки были приятны мне, словно музыка оркестриона, звучавшая где-то внизу, во дворе замка.
Я прикоснулся к плечу Херены, и сама действительность стала глиной, которой можно было придать любую форму. Одним-двумя движениями я вылепил ей новую руку, точную копию здоровой. Слеза, упавшая на мои пальцы, обожгла их, точно расплавленный металл; девушка дрожала как осиновый лист.
– Вот и все, – сказал я. – Надевай рубаху.
Я снова очутился в микрокосме, и снова он был для меня целым миром.
Она повернулась ко мне лицом. Губы ее улыбались, хотя по щекам катились слезы.
– Мой господин, я люблю тебя! – повторяла она, упав на колени и целуя носки моих сапог.
– Дай-ка посмотреть на твои руки, – попросил я. Я и сам не мог поверить в то, что сделал.
Она протянула ко мне руки.
– Теперь меня заберут и уведут в рабство. Но мне все равно. Нет, не уведут! – я убегу в горы и спрячусь…
Я разглядывал ее руки, казавшиеся мне совершенными во всем, даже когда я складывал их вместе. Руки человека редко бывают одинаковыми, рабочая рука обычно становится чуть больше другой; но ее руки являли зеркальное отражение друг друга.
– Кто заберет тебя. Херена? – отсутствующе спросил я. – Разве на вашу деревню устраивают набеги культелярии?
– Чиновники, кто же еще?
– Только за то, что у тебя теперь две здоровые руки?
– За то, что теперь у меня нет ни одного изъяна. – Она вдруг умолкла, пораженная этим. – Ведь нет, верно?
– Нет, ты совершенна – ты очень привлекательная девушка.
