Облачение Савмака по сравнению с остальными участниками поединка особо не впечатляло. Конечно, пластинчатый эллинский панцирь, и железный скифский шлем, по форме напоминающий обычный войлочный колпак, но сверху украшенный литым изображением головы сокола, и два акинака в дорогих ножнах, окованных золотыми пластинами, стоили немало. А если к этому перечню добавить голубой плащ с золотой фибулой, парчовые шаровары и скифский щит в виде полумесяца с приклепанным в центре изображением Священного Оленя, чеканенным из золотого листа, то наряд Савмака стоил не дешевле облачения понтийского царевича. Но он по понятиям пантикапейцев считался «своим», а значит и разговоров о нем было поменьше, несмотря на его прошлые заслуги и нынешний высокий сан преемника Перисада. Мало того, среди зрителей находились и те, кто страстно желали увидеть неожиданно возвысившегося варвара на погребальной колеснице. Единственным ценным имуществом у Савмака, с точки зрения весьма искушенных знатоков конного дела, был его саврасый полукровка, пусть уже и укрощенный, но не потерявший устрашающе-дикого облика гривастый жеребец. Впрочем, так думал и сам юноша. Ко всему этому можно еще добавить непритязательное с виду оружие: тяжелый бронзовый клевец, или чекан, с навершием в виде головы Священного Орла, древнего тотема скифского царского рода, скорее служивший признаком высокого сана юноши, нежели орудием для настоящего поединка. Савмаку вручил его после похорон отца глава скифских старейшин, тем самым подтвердив право юноши на царский титул в случае смерти братьев.
И уж вовсе никто не мог видеть спрятанный под железной броней и холщевой рубахой золотой оберег на прочном кожаном гайтане, – лучезарную голову бога Гелиоса. Эта литая бляшка была для царевича дороже всего на свете, так как к ней прикасалась рука Ксено. Правда, с того памятного пира, послужившего причиной нынешнего ристалища, он больше не видел красавицу, но разыскавшая его в уединенной бухточке Анея наговорила ему столько любезностей и ласковых слов по поручению своей госпожи, что у бедного юноши от счастья закружилась голова.
Потому Савмак, казавшийся столь сдержанным с виду, в глубине души рвался в бой с неистовым стремлением молодого сокола, впервые попавшего на большую охоту. Юноша знал, что где-то среди зрителей сидит и его возлюбленная…
ГЛАВА 10
Мы оставили ристалище, когда над гипподромом подобно горному обвалу громыхнула первая сшибка поединщиков. Некоторое время из-за пыли, поднятой копытами коней, зрители не могли толком разобрать, чей верх. На вскоре бойцы, как было согласовано ранее, разби– лись на пары и разъехались в стороны, и взору пантикапейцев предстала такая ожесточенная и яростная рубка, которую просто трудно описать обычными словами. Звериный рев, вырывающийся из глотки Варгадака, грохот железа о щиты, неистовое ржание и визг ошалевших жеребцов – весь этот ужасающий ураган звуков обрушился на затаивших дыхание зрителей с таким напором, что некоторые степенные матроны и слабо-нервные девицы даже потеряли сознание. Впрочем, если честно, то ненадолго – нюхательная соль и подогретое вино с пряностями возвратили их к действительности настолько быстро, что эту извинительную слабость успели заметить лишь слуги; отцам же и попечителям добропорядочных семейств, как вы, надеюсь, понимаете, было не до этого – их глаза приковала арена.
Варгадак бил по щиту Митридата булавой, как кузнец молотом по наковальне – методично и неустанно. Понтийский царевич только морщился от сильных сотрясений и изредка отвечал молниеносными выпадами акинака, целясь в солнечное сплетение противника. Он, конечно, знал, что колющим ударом пронзить защитное облачение языга невозможно; но упорный юноша преследовал несколько иную цель, помня уговор с Савмаком – ему нужно было сбить дыхание неуемного богатыря. Варгадак только крякал, когда острие клинка царевича высекало искры из его брони, но защититься нужным образом не желал, надеясь на свою бычью силу и железные мышцы.
У Ардабевриса дела обстояли похуже. Подхлестываемый сознанием того, что за ним наблюдают глаза любимой, юноша неистово рубился двумя акинаками, что само по себе ставило в тупик даже такого столь искушенного воина, как алан – «двурукие» бойцы всегда были редкостью среди воинов и скифских и сарматских племен. Таких искусных удальцов могла остановить лишь каленая стрела, но, увы, лук Ардабевриса спокойно лежал у ног его оруженосца вместе с колчаном. Меч алана был длиннее акинаков Савмака, но это обстоятельство никак не отражалось на течении поединка: юноша носился на саврасом вокруг Ардабевриса словно сверкающий вихрь, а сармат едва успевал поворачивать своего коня и отмахиваться от острых железных жал, казалось, порождаемых желтой пылью гипподрома в невероятных количествах и со всех сторон.
Но вот вконец освирепевший Варгадак, которому надоело считать весьма болезненные синяки под ребрами, поднял коня на дыбы и обрушил на Митридата удар такой силы, что великолепный щит знаменитых эллинских мастеров рассыпался, будто его изготовили из деревянных дощечек. Воодушевленный многообещающим выпадом, языг торжествующе захохотал, считая противника совершенно беззащитным перед его устрашающей булавою. Потрясая ею над головой, он вскричал:
– Ну теперь держись, щенок! Не бойся, я постараюсь сохранить твой череп в целости. Мне из него сделают отменную чашу для вина. Ха-ха-ха!
Швырнув на землю остатки изуродованного щита, Митридат хладнокровно перебросил акинак в левую руку, а правой достал из петли у пояса кистень. С нескрываемым презрением наблюдая за приготовлениями юноши, Варгадак стегнул своего жеребца, широко-грудого тяжеловеса, и с волчьим воем, всполошившим лошадей у коновязи, ринулся на Митридата с явным намерением покончить с ним одним ударом.
Молниеносный замах понтийского царевича застал языга врасплох; в какое-то мгновение Варгадаку показалось, что щит стал раз в десять тяжелее, и он едва не выронил его под копыта жалобно заржавшего жеребца – второй удар железным шаром кистеня пришелся в бронзовый налобник коня. Чудом сохранив равновесие, сармат поторопился отвернуть в сторону и какое-то время, ошеломленный и удивленный, вяло изображал готовность продолжить поединок, понуканиями и уговорами стараясь успокоить бедное животное, которое никак не могло оправиться от столь жестокого и страшного по силе удара.
Наконец повезло и Ардабеврису: отражая очередной наскок Савмака, ему удалось копьевидным умбоном щита ранить юношу, не защищенного ничем, кроме двух акинаков, в правое предплечье. Царевич продолжал сражаться, как ни в чем не бывало, словно не чувствуя боли, но обильно кровоточащая рана все-таки вскоре заставила его бросить один из акинаков в ножны и достать притороченный к спине щит. Теперь противники поменялись ролями: Ардабеврис нападал, а юный скиф защищался, стараясь разными уловками ослабить рубящие удары сармата, отдающие пронзительной болью в напряженных мышцах. Но это ему плохо удавалось: бывалый воин, участник многих сражений, Ардабеврис усиливал натиск. Так разъяренный тигр, от которого ускользнула раненая добыча, мчится по запаху крови убегающей жертвы, не выбирая дороги, напролом, желая только одного – догнать и погрузить клыки в живую трепещущую плоть.
Теперь проявились все достоинства длинного сарматского меча перед акинаком, больше пригодным для схватки в пешем строю. Проклиная обильный пот, разъедающий глаза, Ардабеврис, тем не менее, не давал себе передышки, рубился, словно одержимый, пытаясь измотать раненого юношу. Щит Савмака лохматился исполосованной кожей, пластины панциря погнулись, и только пододетая под него кольчуга все еще предохраняла покрытое синяками и ссадинами тело царевича от последнего, разящего выпада. Чувствуя, как вместе с кровью из раны уходят силы, Савмак в неистовом порыве налетел на уже предвкушающего победу алана, и каким-то немыслимым образом сумел найти замаскированные застежки панциря противника и воткнуть в едва заметную щель клинок акинака.
