Аполлоний вспомнил о своих потерях – в который раз! – и застонал, мысленно проклиная и разбойников, и скифских стрелков (их пришлось отблагодарить за помощь двумя амфорами вина и разными побрякушками). Расстроенный купец сел и принялся считать убытки. Запутался в вычислениях, сплюнул в досаде на глинобитный пол, застеленный грубошерстным ковром, и вышел на площадь, кутаясь в хламиду, отороченную мехом хорька, – после душной теплыни спальни стылый рассветный воздух вызывал озноб.
Чисто выметенная и посыпанная белой известковой крошкой площадь была пустынна. Аполлоний подошел к воротам, по бокам которых грозно высились две сторожевые башни, сложенные из необработанных каменных глыб, зачем-то потрогал потемневшие от времени дубовые доски, скрепленные толстенными металлическими полосами, потом медленно возвратился и с интересом стал рассматривать свое пристанище.
Общественное здание украшали два портика, каждый о шести квадратных столбах, поддерживающих капитель. Между столбами стояли мраморные и бронзовые статуи, выполненные искусными мастерами, явно эллинами, отметил про себя купец: Деметра, Ахилл Понтарх, Афина Линдская и небольшое по размерам изваяние неизвестного Аполлонию бога верхом на коне.
Аполлоний неожиданно глуповато хихикнул – рядом с Диоскурами
[191]
и Гермесом растянула толстые губы в придурковатой улыбке главная богиня херсонеситов Дева с подобием посоха в руках, высеченная из цельной глыбы серого мрамора. Купцу было известно, что в свое время Херсонес
[192]
помогал царю скифов Агару строить новую столицу Неаполис. Предприимчивые дельцы надеялись задобрить могучих и непобедимых властелинов равнины, даже свой ксоан
[193]
подарили. Но варвары оказались хитрей и дальновидней херсонеситов: поднакопив силы и понастроив крепостей, они захватили почти всю хору
[194]
Херсонеса, в том числе Керкенитиду
[195]
и Калос Лимен
[196]
. И теперь оказавшиеся в дураках эллины валят со стен заготовленный для построек камень на головы скифских воинов, обложивших их, как сурков в норе.
Спохватившись, Аполлоний мысленно отругал себя – получается, что он злорадствует. Конечно, теперь из-за войны со скифами торговые люди Херсонеса не могли тягаться с боспорским купечеством. Но радоваться несчастью соотечественников ему не пристало: кто может знать, куда в очередной раз полетят стрелы скифских конных стрелков…
– Аполлоний! Ты что, уснул стоя! – раздался насмешливый голос.
Купец, погруженный в мысли, вздрогнул и обернулся. На пороге общественного здания стоял, потягиваясь, рапсод.
– Что так рано поднялся? – спросил Эрот, зевая. – Не терпится начать торг?
– Прежде нужно принести жертвы богам, – рассудительно ответил купец и пощупал кошелек у пояса, наполненный серебрянными монетами – несмотря на испуг, он все же умудрился припрятать его от разбойников.
– В акрополе – храмы Аполлона и Афины, за стенами города – Деметры и Гермеса. Выбор не хуже, чем в Пантикапее. На все случаи жизни. Лучше, если не обделишь вниманием никого из богов Неаполиса, в том числе и скифских, – ухмыльнувшись, сказал рапсод.
И снова, в который раз, в голосе Эрота купцу почудились насмешливые нотки.
– Не мешало бы позавтракать, – сменил тему разговора рапсод и похлопал себя по животу. – Пусто…
«Знаю, знаю, чего тебе хочется, забулдыга…» – раздраженно подумал купец и горестно вздохнул – опять вспомнилось родосское вино, булькающее теперь в желудках воинов Палака. Не ответив на прозрачный намек Эрота, только неопределенно пожав плечами, он поспешил к воротам – их в это время открывали дюжие стражники.
– Вот так, дружище, – Эрот потрепал за ухо пса, сидящего на ступеньках и выгрызающего из лохматой шерсти блох. – Благодарность – чувство, которое умерло, еще не родившись. Не будем его строго судить, – кивнул в сторону быстро удаляющегося Аполлония. – Голос наших пустых желудков чересчур тих для того, чей слух привычен к бренчанью золотых и серебряных монет. Идем, поищем доброго человека, и он угостит тебя костью с остатками мяса, а меня – глотком непрокисшего вина.
И рапсод направился в сторону квартала ремесленников, где его старый знакомый, лишенный жрецами за какие-то грехи ольвийского гражданства, держал убогую харчевню. За ним, припадая на раненую ногу, поковылял и пес…
Аполлоний был радостен и доволен – его товары шли нарасхват и по цене почти вдвое выше той, на какую он рассчитывал. Особенно хорошо брали вина и украшения. Свои повозки боспорский купец разместил на площади в центре скифской столицы. Обычно здесь занимались выездкой лошадей и обучали мальчиков верховой езде.
За товары скифы платили мехами, вычиненной кожей, кадушками с горным медом (его привозили в Неаполис тавры), кругами темного воска, реже – чеканной монетой самого разного достоинства и государственной принадлежности: херсонесскими драхмами
[197]
и тетроболами
[198]
, статерами Понта и боспорскими халками
[199]
, ольвийскими лептами и аттическими оболами, денариями и сестерциями Рима.
Благодушествующий Аполлоний обратил внимание на скифского подростка лет пятнадцати, в восхищении уставившегося на акинаки, выкованые кузнецами Пантикапея. Что-то очень знакомое почудилось купцу в чертах лица мальчика: крутые скулы, тяжелый подбородок, орлиный нос, серые до голубизны глаза, длинные темно-русые волосы…
И тут чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо.
– Ба, кого я вижу? Ты ли это, мой старый друг? Не верю глазам своим – Аполлоний отважился на путешествие в Неаполис. Хайре, дружище!
– Евмен?! – купец с удивлением воззрился на низкорослого мускулистого мужчину с длинной седеющей бородой, подстриженной на скифский манер – лопаточкой. – Вот уж не ожидал…
Они обнялись.
– Отпусти, задавишь… Медведь… – лицо Аполлония покрылось красными пятнами, так крепко облапил его волосатыми ручищами Евмен. – Уф-ф…
