Неожиданно мысли триремарха спутались, рассыпались на мелкие осколки, больно уколов сжавшееся от дурного предчувствия сердце. Пес горбуна, до этого спокойно дремавший возле палатки, теперь стоял на помосте для впередсмотрящего и тихо рычал, глядя куда-то в туман.
Встревоженный триремарх быстро встал и подошел к борту. В этот миг пес злобно оскалил клыки и, ощетинившись, зарычал во весь голос. Его налившиеся кровью глаза были прикованы к неверным теням, скользящим через туман к триреме.
Триремарх проследил направление его взгляда и охнул. Чувствуя, как вдруг ослабли ноги, схватился за поручень и хрипло вытолкнул из себя:
– Тревога… Тре… – ком в горле глушил звуки, рвущиеся из груди; он с усилием прокашлялся и закричал, что было мочи: – Тревога! Пираты! Справа по борту!
Сонная тишина на триреме сначала зашуршала, затем забренчала доспехами и наконец взорвалась криками деканов
[235]
и центуриона. Легионеров охраны не смутило внезапное нападение пиратов: здесь были в основном ветераны, прошедшие хорошую школу боев с нумидийцами
[236]
, галлами и фракийцами, предпочитавшими скрытные маневры и ночной бой. Звякнули щиты, до этого подвешенные к бортам триремы, загудели тетивы луков.
И тут взревели боевые рога киликийцев. Уже не таясь, миопароны коршунами рванулись вперед, вспенивая лопастями весел застывшее олово морских вод. У триремарха волосы поднялись дыбом, когда он ощутил, как затрещал корпус триремы – это в крепкие просмоленные доски правого борта вонзились тараны. Гребцы римского судна, повинуясь командам, опустили весла на воду, но сухой треск ломающегося дерева возвестил облачающемуся в доспехи триремарху, что вожди пиратов хорошо знали свое дело: несколько тяжелых миопаронов с разгона превратили весла в щепу, проскользнув у левого борта. Грозная трирема закружила на месте, как волчок.
«О, боги! – мысленно возопил триремарх. – Пошлите нам ветер! О, Юпитер, обещаю тебе большие жертвы…»
Казалось, что и впрямь его призывы достигли ушей божественных небожителей: сначала робкий, а затем более сильный порыв ветра посеял на воду крупную рябь, легкая волна ударила о борта, с хлопком наполнились огромные чрева парусов. Торговые суда медленно стали удаляться в сторону Самоса. Пираты не обращали на них никакого внимания. Им нужно было в первую голову разделаться с конвоем, а догнать потом брюхатые купеческие посудины не составляло особых усилий.
Триремарх пытался перерубить канат абордажного крюка; десятки железных «кошек» впились в борта, запутали снасти триремы. На биремах уже кипел отчаянный бой. Все новые и новые миопароны киликийцев возникали из туманной пелены и шли на абордаж, ломая весла римлян.
– Зажигай! Быстрее, рыбьи кости вам в глотки! – орал кибернет на келевста и двух легионеров, под прикрытием башни для лучников возившихся с какими-то горшками.
Вместо крышек узкие горловины небольших горшков были обмотаны просмоленной парусиной с дымящимися фитилями.
Повинуясь команде, келевст и легионеры начали метать эти необычные снаряды прямо на палубы пиратских миопаронов, впившиеся своими таранами-жалами в борта триремы. Раздались испуганные крики и ругань киликийцев, и тут же жаркое голубоватое пламя, изливающееся из разбитых горшков, стремительно покатилось по сухим доскам настилов, обжигая рабов-гребцов и пиратов. Это был так называемый «греческий огонь», грозное оружие Эллады, тайну которого римляне узнали совсем недавно.
Вскоре почти все миопароны, окружившие трирему, превратились в кострища, плюющиеся крупными искрами, шипящими в волнах, словно змеи. Часть этих огненных ос попадала и на трирему, но римляне поливали палубу забортной водой, спешно черпая ее вместительными кожаными ведрами. Некоторые пираты в испуге прыгали в море, но большинство с дикими воплями бросились штурмовать высокие борта римского судна. Теперь отступать им было некуда…
Макробий дрожал, будто к нему опять вернулась въедливая восточная лихорадка. Он лежал в палатке, прикрывшись кошмой, и только жалобно всхлипывал, когда очередная стрела киликийцев прошивала парусину над его головой. Сквозь приотрытый полог ему была хорошо видна палуба, где кипела отчаянная сеча. Рядом, утробно рыча от возбуждения, лежал Луперк. Его глаза горели, как угли, под короткой шерстью трепетали железные мышцы, а мощные лапы время от времени скребли доски палубы. Только приказ хозяина удерживал боевого пса от схватки. Его учили убивать с того времени, как он стал на ноги. Убивать быстро, безжалостно, по-волчьи – сначала коротким молниеносным укусом выбить оружие, а затем клыками впиться в горло.
Авл Порций едва успел надеть панцирь. Простоволосый и босой, он сражался как истинный квирит – хладнокровно и расчетливо. Его короткий восточный меч-акинак, к которому он привык за долгие годы скитаний по Малой Азии, жалил, как змея-стрела, молниеносно находя малейшие бреши в защите противников. Рядом с ним рубился и совершенно отчаявшийся триремарх. Теперь его команды не были нужны никому, их просто невозможно было расслышать в невероятном бедламе, творившемся на палубе, – началась свалка, где временами было трудно разобрать кто свой, а кто чужой. Все решали доли мгновений. Под ногами сражающихся ползали увечные и раненые; уже безоружные и полумерт-вые они в последнем порыве бросались на врага, душили и грызли друг друга, как одичавшие псы. Палуба стала скользкой от крови, лившейся ручьями. Глотки противников исторгали крики, и не было в этих воплях ничего человеческого…
Но какое-то время Макробию показалось, что в битве наступил перелом в пользу римлян – это в бой вступили вольнонаемные гребцы. Поражение могло принести им смерть или рабство, поэтому поначалу они сражались не хуже, нежели опытные ветераны, уже немного подуставшие в этой дикой рубке. Но когда на носу судна раздался боевой клич киликийцев, и толпа пиратов с ревом хлынула на палубу, сметая по пути все и вся, Макробий от жалости к своей особе заплакал и на какое-то время потерял от ужаса сознание.
Подкрепление прислал Селевк. Его «Алкион» потопил одну из бирем конвоя в начале сражения, и предводитель пиратов некоторое время кружил неподалеку от триремы, выбирая самый удобный момент для решающего броска. Наконец «Алкион» по короткой дуге юркнул мимо страшного тарана римского судна, над которым скалила зубы деревянная морда волчицы, и абордажные веревочные лестницы впились своими железными крючья-ми в украшенный вычурной резьбой борт. Тут же к «Алкиону» пришвартовался еще один миопарон, и дико завывающие головорезы с обезьяньей ловкостью полезли на палубу триремы.
Селевк очутился на римском судне одним из первых. Его кривой меч описал сверкающую дугу, и келевст, отменный воин, закаленный в многочисленных сражениях, рухнул на палубу, обливаясь кровью.
– Сдавайтесь! – зычно крикнул Селевк, не переставая орудовать своим страшным мечом. – Обещаю всем сохранить жизнь! Я – Селевк, мое слово твердо.
