– Гей, мой юный друг! – тяжеленная длань Пилумна достаточно нежно похлопала по плечу Савмака, но и от этого ласкового проявления дружеских чувств он пошатнулся. – Проснись! И пошли с нами. Сегодня большой праздник – выдали жалование. Одевайся.
Задумавшись, юноша не заметил вошедших в казарму друзей. Он горячо поприветствовал Таруласа, стоявшего поодаль с мрачной улыбкой, и обнял Руфуса, держащего в руках довольно объемистый кошель с серебром.
– Не думаю, что мой лохаг меня отпустит, – огорченно вздохнул Савмак, любовно оглядывая всех троих – они давно не виделись.
– Твой лохаг… – насмешливо фыркнул Пилумн. – Превеликие боги, этот недомерок-каллатиец посмеет тебя не отпустить? Это мы сейчас уладим, – и он исчез за дверью караульного помещения, где была клетушка лохага.
Возвратился он быстро, довольно улыбаясь и подмигивая всем по очереди.
– Держи, – Пилумн положил на ладонь Савмака чеканный жетон из бронзы, своего рода увольнительную для гиппотоксотов. – Можешь гулять до утра.
– Так сказал сам лохаг? – недоверчиво спросил Савмак, достаточно хорошо зная изменчивый и коварный нрав своего начальника.
– Конечно, – довольно заржал Пилумн. – Пусть попробовал бы ответить мне что-либо иное. По-моему, он и так шаровары намочил.
– Возьми меч, – посоветовал Тарулас, наблюдая за сборами Савмака. – Время сейчас смутное… – он поневоле залюбовался статным красивым юношей.
Одетый в парчовую, шитую золотом куртку, подпоясанную широким кожаным поясом с серебряными заклепками, и узкие шаровары – выходную одежду конных гиппотоксотов, среди которых было много варваров, хранящих обычаи предков, – Савмак казался старше своих лет. Даже его друзья не знали, кто он на самом деле. Они почему-то решили, что юноша воспитывался в доме эллина-колониста – такое в Таврике случалось нередко, особенно в семьях, где не было наследников. А расспрашивать о прошлом по молчаливому уговору считалось среди них дурным тоном.
Харчевня неподалеку от агоры причислялась к престижным. Сюда хаживали в основном воины царской спиры, богатые владельцы эргастерий и известные всему Боспору ремесленники-художники: ювелиры, чеканщики и резчики по дереву. Штукатурка стен была расписана разноцветными растительными узорами, вверху, под самым потолком, висели на кованых гвоздях венки и повязки выдающихся атлетов, подаренные в разное время хозяину харчевни, обрюзгшему афинянину. Правда, большинство из них было подделкой, но кто и где об этом мог узнать? В дальнем конце на деревянных полках красовались лощенными боками ойнохои
[269]
, гидрии, кратеры, сверкало цветное стекло сирийских и египетских фиалов. Там же, на узких, наподобие стел, постаментах стояли мраморные изваяния эллинских богов, привезенные из Аттики еще дедом хозяина харчевни. Очаг находился в другом помещении, поэтому в обеденном зале витала прохлада, а воздух наполнялся ароматом засушенных трав, спрятанных в ниши. Вечерний свет мягко вливался в застекленные оконца, создавая домашний уют и располагая к дружеским беседам.
– …Нет, что ни говори, а мне в Пантикапее нравится, – потягиваясь, словно сытый кот, сказал Пилумн. – Кормят, будто на убой, вино, правда, кисловатое, но зато от пуза, жалование приличное… беда только, что часто задерживают… Ну да ладно, мы привычные. А главное – кругом тихо, спокойно, воевать не с кем; лежи и поплевывай в потолок казармы. Не то, что было в Галлии
[270]
… Помнишь, Рут… кхм! Тарулас, как нас эти варвары загнали в ущелье? А потом запрудили реку? – он с видимым удовольствием рассмеялся. – Ну и поплавали мы, как водяные крысы. Сирийская ала
[271]
накрылась почти вся, а я грязью плевался еще с месяц. С той поры к воде у меня отвращение, потому и пью только вино, – отставной легионер приложился к фиалу, и все услышали звук льющейся жидкости.
– Не накаркай, – лениво отвечал ему Тарулас. – В степи неспокойно, насколько мне известно. По-моему, скифы что-то затевают.
– А… – беспечно отмахнулся Пилумн. – Видывали мы всякое и тут не пропадем. Главное – здесь нет ищеек римского Сената.
– Убедил, – скупо улыбнулся Тарулас. – О чем задумался, Савмак? – вдруг спросил он юношу, в этот момент вспоминавшего свои детские годы.
Под пытливым взглядом лохага аспургиан Савмак смутился и поторопился ответить ему широкой обескураживающей улыбкой.
– Устал, – коротко ответил на вопрос и принялся за жаркое с таким аппетитом, что Тарулас невольно позавидовал ему: ах, молодость, сколько в ней невинных и понятных только человеку в годах услад.
– Наш юный скиф чересчур серьезно понимает службу, – снова вступил Пилумн, любовно поглядывая на Савмака. – Плюнь. Главная заповедь: не суйся, куда тебя не просят, и не паси задних, чтобы не подумали, что тебе зря платят жалование. И учись быстро бегать – в нашем военном деле эта способность всегда пригодится, – он хихикнул, подмигнув Таруласу. – Уж мы-то побегали…
– Бегать – это не по мне, – проворчал гигант Руфус, массируя ушибленную на тренировке руку. – Я еще никому не показывал, как выглядит моя спина. Бей, круши, руби – вот мое правило. И только вперед.
– Ты у нас известный боец, – откровенно расхохотался Пилумн. – Помнится мне, как кое-кто очень удачно изображал запутавшуюся в сетях рыбину… – отставной легионер прозрачно намекнул на бой с киликийскими пиратами, когда Руфуса поймали в сеть. – Ты и впрямь не показал никому своей спины… а только то, что пониже, – и он снова загоготал.
– Иди ты… – огрызнулся обиженный Руфус и вонзил свои крепкие и по-волчьи острые зубы в сочный кусок свинины.
В харчевню вошли воины царской спиры. Все, как на подбор, рослые, с воинскими знаками отличия наподобие римских фалер, они вели себя сдержанно, но по-хозяйски: расположились, не спрашивая никого, за лучшим столом и шумно заговорили о чем-то своем, совершенно игнорируя окружающих.
Вслед за ними появились и наши знакомые: рапсод Эрот и бежавший из Неаполиса Скифского хозяин харчевни Мастарион. Он шел за рапсодом печальный и покорный, как овца на заклание.
За те дни, что Мастарион провел в столице Боспора, они успели посетить почти все харчевни; эта была одна из последних. Несколько раз наш горемыка пытался сбежать от Эрота, чтобы принести жертвы в храмах Аполлона и Деметры в акрополе, но рапсод появлялся на его пути словно из-под земли, и изумленный Мастарион вместо алтаря совершал возлияния в очередной харчевне. Неутомимый зубоскал и выпивоха, Эрот на полном серьезе убеждал приятеля, что коль уж нет в Пантикапее храма Гелиоса, то нечего платить денежки жрецам других богов, даже если так принято. Осторожный и трусоватый Мастарион, горячий поклонник солнцеликого бога, тем не менее, был склонен не портить отношений и с другими собратьями Гелиоса – на всякий случай, – но все его доводы таяли, как дым, когда появлялись чаши с охлажденным вином и добрая закуска.
