Две биремы пиратов вмиг разметали неуклюжие караки, малопригодные для морского боя. Одна из них, с зияющей в борту дырой от тарана, сразу же пошла на дно; вторую покинула команда, пытаясь спастись вплавь, доплыть к близкому берегу, где пенились буруны на мелководье и куда не могли подойти биремы; и только карака с отцом Тихона на борту приняла бой. Конечно, устоять против многочисленных сатархов, к тому же гораздо лучше вооруженных, чем воины купца, было невозможно, и это хорошо понимал закаленный в трудностях кочевой купеческой жизни отец Тихона. Но было одно обстоятельство, побудившее его на этот отчаянный шаг, – сын; за него, не колеблясь, он готов был пожертвовать всем своим достоянием и жизнью впридачу. Путь к спасению был только один: выбросить караку на мелководье, куда биремы с их более глубокой осадкой подойти не могли, и попытаться уйти в горы.
Возможно, этот план и удался бы, но помешал полный штиль. Четырехугольный парус караки уныло обвис, и биремы зажали ее в тиски с носа и кормы. «Прыгай в воду! Плыви к берегу! Плыви- и!» – кричал отец Тихону, рубясь с неистовством обреченного. Но Тихон словно прирос к плетенному из веревок борту караки и расширенными от страха глазами наблюдал за схваткой.
Когда отец в изрубленном окровавленном панцире рухнул на кучу мертвых сатархов, Тихон, не помня себя, с криком, заглушившим шум боя, бросился к нему и с недетской силой принялся отталкивать узколицых, загорелых до черноты пиратов, с гоготом начавшим делить между собой оружие и доспехи отца…
В эргастерии
[63]
Метродора, купившего щуплого Тихона за бесценок, работали два вольнонаемных мастера-каппадокийца, дюжий фракиец, черепичных дел мастер, с десяток подмастерьев-галатов и около трех десятков рабов из самых разных племен – здесь были сарматы и синды, сколоты и коли, халибы и тибарены, моссинки и даже один ассириец. Только тавров, кроме Тихона, не было; его поставили выполнять самую легкую из-за возраста работу: клеймить изготовленную в эргастерии посуду и черепицу. Правда, в его обязанности входило и еще много других дел: мыть посуду, чистить котлы, носить дрова и воду на кухню, а иногда быть и посыльным. Не по годам серьезный и замкнутый, Тихон через некоторое время стал любимцем рабов Метродора, оказавшись своего рода связующим звеном между всеми – способность к восприятию чужой речи здесь проявилась у.
Тихона в полной мере, так как теперь ему представилась возможность совершенствоваться во владении как ранее изученными языками, так и новыми, выученными уже в эргастерии.
Необычные способности юного тавра не остались незамеченными и Метродором. Лысенький толстяк, чрезвычайно подвижный и для своего занятия неплохо образованный, сразу смекнул, какой клад попал ему в руки всего за две драхмы. Поэтому Тихон вскоре стал выполнять обязанности писца, что для раба-варвара уже было явлением из ряда вон выходящим: а когда добродушный Метродор, привязавшийся к немногословному и честному юноше, сделал его своим помощником, об этом заговорила вся Синопа.
Однажды в помещение, где работал Тихон (он в это время заполнял графы длинного прегаментного свитка, своеобразной конторской книги Метродора), вбежал сам хозяин, ни слова не говоря, схватил юношу за руку и потащил в дом. Удивленный и озадаченный необычным поведением хозяина, словно шарик катившегося впереди и время от времени смахивающего капли пота с покрасневшей лысины, Тихон быстрым шагом вошел вслед за ним в просторный дворик, окруженный белокаменными стенами, увитыми виноградной лозой.
Высокий, худой мужчина лет пятидесяти с надменным и несколько усталым выражением лица прохаживался крупным размашистым шагом по плитам дворика, изредка останавливаясь у невысокого резного столика в тени, под навесом, чтобы отщипнуть одну-две виноградины от огромной грозди, едва поместившейся в вазу ажурного плетения из лозы. Здесь же стоял красивый серебряный кубок, доверху наполненный темно-красным вином; на нем часто задерживал взгляд гость Метродора, любуясь изяществом линий чеканного рисунка. К вину он, судя по всему, не притрагивался.
– Это он? – голос мужчины, резкий и властный, заставил Метродора затрепетать.
Хозяин эргастерии подтолкнул вперед Тихона и, склонившись в низком поклоне, чуть слышно ответил:
– Да…
– Ну-ка, юноша, подойди ко мне! – обратился странный гость к Тихону на языке тавров.
Тихон вздрогнул от неожиданности, сделал шаг вперед и прикипел взглядом к невозмутимому лицу мужчины. В глазах странного гостя мелькнула мимолетная улыбка, на миг сгладившая резкость властных черт. Но только на миг – тонкие губы приоткрылись, и эхо его слов зазвенело металлом между каменными стенами дворика:
– Ну что же ты медлишь? Быстрее! – уже на языке ашшуру – ассирийском.
– Слушаюсь, господин… – ответил ему на том же языке Тихон, быстро пересек дворик и остановился перед ним, склонив голову.
– Та-ак… – удовлетворенно протянул мужчина, внимательно осматривая Тихона. – Это правда, что ты знаешь одиннадцать языков?
– Нет, господин, – ответил Тихон и, краем глаза заметив растерявшегося Метродора, пытавшегося подавать ему какие-то знаки, посмотрел прямо в лицо гостю. – Неправда. Я знаю девятнадцать языков.
– Девятнадцать? – тот недоверчиво посмотрел в сторону Метродора; тот, широко улыбаясь, утвердительно закивал головой. – Ну и ну… Писать тоже умеешь?
– Да.
– Отлично. Метродор!
– Слушаю, о великий…
– Завтра я пришлю за ним, – какое-то новое выражение вдруг появилось на лице гостя – доброе, слегка грустное, словно он вспомнил что-то затаенное, глубоко упрятанное в тайниках души и в то же время незабываемое, в котором смешались и горечь, и радость. – Пусть простится со своими друзьями… если они у него есть. Это за него, – бросил к ногам Метродора увесистый кошель, откликнувшийся мелодичным золотым звоном. – А на это, – протянул Тихону золотой кругляшек, полновесную драхму, – купи вина и еды, угости друзей на прощание. Метродор! – снова возвысил голос. – Сегодня у твоих рабов свободный от работы день.
– Слушаюсь и повинуюсь, о сиятельный…
Так нежданно юный тавр попал в придворные царя Понта Фарнака I, лично выкупившего его у Метродора за довольно крупную сумму и никогда впоследствии об этом не пожалевшего…
Начальник телохранителей Гатала отодвинул полог юрты, пропуская Тихона, и переводчик на какое-то мгновение прикрыл глаза, ослепленный светильниками, окружавшими ложе где сидел хмурый повелитель роксолан. При виде Тихона царь пошевелился, пытаясь изобразить радушие и расположение к тавру, но гримаса, вовсе не похожая на улыбку, и резкие нетерпеливые жесты, которыми Гатал выпроводил из юрты начальника телохранителей и пригласил присесть рядом с собой Тихона, говорили о его дурном настроении. Какое-то время в юрте царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием светильников; затем Гатал обратился к Тихону:
– Асклепиодор говорил много, но что-то мне мало понятен смысл предложений царя Фарнака.
