Он подкрался к дозорному сзади; теперь их разделял только древесный ствол. Дрожа от возбуждения, Афеней медленно встал на колени, сжимая в руках длинный узкий нож, затем поднялся на ноги и, уже не таясь, стремительно ринулся вперед.
Дозорный все-таки услышал его – рванулся в сторону, схватил топор, но на большее не хватило времени; он не успел даже подать голос – Афеней, захватив его шею на изгиб руки, вогнал нож в спину по рукоятку…
Второго дозорного, затаившегося в поредевшей осенней кроне клена неподалеку от поляны, где стояла хижина, Афеней разыскал без особого труда и снял с первого выстрела – стрела ударила воина точно в сердце. Он беззвучно рухнул вниз, где его на лету подхватили подручные купца.
Теперь уже никто не мог помешать бандитам выполнить задуманное…
Раненых сколотов они застали врасплох – те почти все спали, не чуя близкой беды. Кровавая бойня беззащитных воинов пришлась по душе озверелым бандитам, и они, уже не таясь, с гоготом добивали тех, кто пытался уползти в чащобу. Афеней, мрачный, но довольный, злобно ухмы-ляясь, стоял в стороне, сторожко оглядывая окрестности – осторожность хищного зверя никогда не оставляла его.
Но даже он, не говоря уже об опьяненных кровью бандитах, вымещающих на сколотах злобу за поражение от Авезельмиса, не заметил, как на тропинке, сбегающей к Борисфену, внезапно выросла человеческая фигура, закутанная в рваный плащ. Высокий человек с лицом, прикрытым беличьим малахаем, долго стоял неподвижно, пристально наблюдая за событиями возле хижины. Затем решительно шагнул вперед, но тут же, что-то пробормотав под нос, резко остановился, повернул обратно, быстро сошел к берегу, сел в легкий челнок и резким, сильным движением весла выгнал утлое суденышко на стремнину. Вскоре челнок исчез за изгибом русла; речная волна несколько раз плеснула о берег и утихла.
Собрав оружие убитых сколотов, бандиты поспешили обратно, не позаботившись о телах, разбросанных возле хижины, – Афеней торопил подручных Одинокого Волка занять наблюдательные посты на переправах через Борисфен. Смутное чувство тревоги, не покидавшее купца со дня встречи со сборщиком податей, заполнило все его естество.
ГЛАВА 27
Марсагет и Радамасевс обсуждали сведения, полученные от захваченного в плен аорса. Новости были неутешительны – на подмогу Дамасу прибыл отряд сираков. А это означало, что положение осажденных еще больше ухудшилось. Радамасевс, бледный и осунувшийся, пил настой из трав, противный до тошноты. В чаше еще оставалось больше половины целебного напитка, когда он в раздражении отшвырнул ее в сторону.
– Фу, мерзость… – согнул левую руку, туго перевязанную чистой холстиной, и, поморщившись, снова опустил ее на колени.
Побратим Марсагета был ранен во время ночной вылазки сармат: сильно и метко брошенный дротик зацепил левую руку выше локтя и воткнулся в бок. Спасла его от смерти кольчуга – ее он поленился снять, от усталости уснув мертвецким сном прямо возле вала; когда прозвучал сигнал тревоги, панцирь надевать не было времени, потому что сарматы уже приставили осадные лестницы.
– Нужно что-то делать… – покосившись на Радамасевса хмуро сказал Марсагет.
– Ждать, – коротко ответил Радамасевс, устраиваясь поудобнее на куске кошмы.
– Сколько можно!
– Сколько потребуется. Дамас много воинов потерял, но и у нас сил на ответный удар не хватает. Ждать нужно, ждать…
– Ты думаешь, подмога придет?
– Не знаю… Теперь уже не уверен. Все сроки истекли.
– На что ты надеешься?
– На милость богов. И на наше мужество. Съестные припасы у нас пока есть; скоро пойдут осенние дожди, и сарматом придется туго. Ты сам слышал, что говорил аорс – воины живут впроголодь. У них одна надежда – взять Старый Город до наступления зимних холодов. Если мы выстоим до этого времени, они уйдут в степи.
– Дамас не уйдет…
– Куда он денется? Голод – плохое подспорье воинскому духу. Нам нужно держаться до последнего вздоха.
– Людей не хватает…
– Нужно вооружить женщин, подростков, стариков – всех, кто в состоянии носить оружие.
– Я тоже об этом думал. Сегодня же прикажу…
После обеда воцарилось непонятное затишье: сарматы отдыхали, слоняясь по берегам озера и возле осадных машин, внезапно прекративших обстрел Атейополиса, чему немало подивились сколоты.
Марсагет, пообедав, поспешил на валы – ему тоже показалось странным поведение сарматского воинства. Он долго наблюдал за лагерем Дамаса, но причин для беспокойства не обнаружил – похоже, что языг решил дать небольшой отдых уставшим в боях воинам. И вождь, оставив вместо себя одного из военачальников, направился в акрополь, чтобы повидать Опию.
Отыскал он ее в комнате Абариса. Опия сидела на ложе сына и, прижав к груди его рубаху, беззвучно плакала. Она не слышала, что вошел Марсагет, и только когда он, присев рядом, осторожно обнял ее за плечи, Опия резким движение стряхнула его руку, вскочила, и, отвернувшись к стене, принялась торопливо вытирать слезы. Одетая в хорошо подогнанную кольчугу, узкие кожаные шаровары тонкой выделки, с акинаком на бедре, сзади она была похожа на подростка.
Марсагет вздохнул и потупился, не решаясь начать разговор первым – после ее выздоровления в их отношениях что-то изменилось, и к худшему. Опия стала почему-то избегать его, а когда они все- таки оставались наедине, она подолгу молчала, устремив отсутствующий взгляд в сторону.
«Проклятый старик! – гневно думал Марсагет, сжимая рукоять меча. – Это его козни…» И в какой раз давал клятву отыскать таинственного отшельника-врачевателя, чтобы испытать клинком крепость его шеи.
На то были веские основания – жена никогда не расставалась с алабастром, хотя в нем уже давно не осталось ни капли лекарства. Она повесила его на шею, словно драгоценный амулет, и часто вождь видел, как Опия нежно гладила округлые бока сосудика и что-то нашептывала; при этом ее глаза полнились слезой. Когда однажды Марсагет попытался расспросить у нее причину непонятной привязанности к алабастру, Опия, гневно сверкнув глазами, безмолвно удалилась в свою опочивальню. И долго после этого вождю не удавалось перекинуться с женой даже словом – она просто не замечала его и отказывалась вместе трапезничать. Пришлось Марсагету оставить ее в покое – пусть балуется этим куском обожженной глины; кто поймет женщину?
Как только сарматы осадили Старый Город, Опия организовала из жен и дочерей сколотской знати военный отряд. Марсагет на это своеволие смотрел косо, но возражать не стал: непреклонный характер жены он знал достаточно хорошо. Дрались женщины отчаянно, наравне с испытанными воинами Санэвна. Тон задавала Опия – она рубилась неистово, без страха и оглядки бросаясь в самую гущу схватки.
Судьба и милость хранительницы очага Великой Табити до сих пор оберегали воительницу, чего нельзя было сказать об остальных женщинах – уже многие сложили головы на стенах акрополя.
