– Вы… вы кто такие? – спросил он, едва не подавившись.
– Бедные странники, – изменив голос, прогундосил длинноносый, с вожделением глядя на остатки еды в миске.
– Нашли время… – энарей решительно прикрыл миску куском холстины и поднялся. – Чего надобно?
– Больно ты неприветлив, – с издевкой ответил ему длинноносый крепким, сильным голосом, как-то не вязавшимся с его старческой, уродливой из-за лохмотьев фигурой.
Энарей вытаращил глаза, приглядываясь к нему; затем, бормоча молитву, сделал шаг назад, прижав к груди дрожащие руки.
– Ты?.. – голос его осекся.
– Узнал? То-то… А теперь быстренько собери нам перекусить. И вина. Не говори только, что у тебя его нет, старый хитрец.
– Сейчас, сейчас, я мигом… – забегал по хижине энарей, изредка бросая в сторону гостей взгляды, в которых сквозил неподдельный страх.
Длинноносый набросился на еду жадно – рвал крепкими волчьими зубами вареное мясо и глотал, почти не пережевывая; его товарищ к еде не притронулся, только отхлебнул несколько глотков вина из чаши.
– Вот что… м-м… – длинноносый поманил к себе энарея. – Сбегай за главой старейшин.
Пусть придет сюда. Да чтобы осторожно! И не пяль на меня так глаза! – я не призрак.
– Да, да, уже бегу… – энарей выскочил наружу…
Желтоглазый старец вошел в хижину стремительно; энарея, было сунувшегося за ним, он выпроводил вон движением бровей.
– Посторожи, – бросил ему вслед и зло посмотрел на странников.
– Привет тебе, о мудрый! – длинноносый, бросив обглоданную кость, оскалился.
– Ты что, с ума спятил?! – зашипел на него ста- рец. – Появиться здесь, среди бела дня…
– А, – беспечно махнул тот рукой, – обойдется. Садись. У меня к тебе есть важное дело.
– Дело, дело… – глава старейшин уселся с видом приговоренного к казни.
– Без тебя не обойтись никак.
– Что там у тебя?
– Ты, я знаю, не в ладах с Марсагетом…
– Ну и что из этого?
– Пора бы тебе с ним примириться, – уже тоном приказа обратился к нему длинноносый. – А чтобы это выглядело поубедительней, подаришь ему вот что… – он подал старейшине завернутый в холстину предмет.
Тот торопливо развернул сверток и уставился на его содержимое. Это был меч в великолепных ножнах красного дерева, богато украшенных чеканным золотом и драгоценными камнями. Рукоять была отлита из чистого золота в виде змеиной головы, а вместо глаз посверкивали рубины.
Глава старейшин потянулся было к рукояти, чтобы вытащить меч из ножен и рассмотреть получше, но длинноносый вдруг крепко схватил его за руку:
– Не трогай!
– Почему?
– К рукояти не прикасайся! Иначе… – длинноносый не договорил, но старейшина и так все понял – отшатнулся назад с выражением ужаса.
– Хе-хе-хе… – засмеялся длинноносый. – Теперь понял?
– Д-да… – старец понемногу приходил в себя; жестокая улыбка чуть тронула его сухие блеклые губы, но тут же он снова посуровел и осторожно завернул меч в тот же кусок холстины.
– Когда? – спросил он.
– Чем раньше, тем лучше. Но не позже пятого дня, – длинноносый поднялся, вытер засаленные руки о рубаху, отцепил от пояса кожаный кошель, тугой и тяжелый, и подал его старцу. – Это задаток. Если получится, как задуманно, получишь в два раза больше.
При этих словах его товарищ до сих пор безмолвно наблюдающий за событиями в хижине, побледнел, по-дался вперед, как бы намереваясь схватить меч, но тут же возвратился обратно, беззвучно шевеля губами; некоторое время он колебался – печать мучительных раздумий и страданий исказила его черты; но вот какая-то новая мысль промелькнула в голове странника, он нахмурился, лицо стало твердым, волевым, сквозь морщины проглянули злость и глубоко упрятанное торжество.
– Мы уходим, – обратился длинноносый к старцу.
Тот кивнул, не отрывая взгляда от свертка.
– И вот еще что… – длинноносый нагнулся к его уху, начал нашептывать, указывая на дверь.
Старец отрицательно покачал головой, хотел было что-то сказать в возмущении, но не успел.
– Да! Так нужно, – его собеседник зло сверкнул глазами. – Лишний язык в этом деле – сам знаешь, чем это может обернуться…
– Ты прав, – подумав, хмуро буркнул старец. – Ладно, идите…
Странники покинули Старый Город беспрепятственно. Да на них никто особого внимания и не обратил – жители были озабочены своими делами: строили, чинили порушенное, готовились к зиме. Сколько их было, таких бездомных горемык, как эти двое. Прознав о победе сколотов, они торопились в Атейополис – кто за подаянием, а кто и помочь своим ремеслом; немало скиталось по степям Скифии бродячих кузнецов, ювелиров, горшечных дел мастеров, плотников. И Марсагет не отказывал никому, так как многие умельцы сложили головы на поле брани, а ему хотелось поскорее возродить былую славу древней столицы сколотов.
Распрощались они на опушке леса.
– Я не предлагаю тебе ни золота, ни своей дружбы. Ты все равно не примешь, – чувствовалось, что длинноносый говорил искренне. – Хочу тебя только поблагодарить и пожелать милости богов. Прощай.
Второй странник молча кивнул и зашагал прочь.
Длинноносый посмотрел ему вслед с сожалением, хотел было что-то еще добавить, но передумал: махнул рукой и пошел в другую сторону…
Марсагет чувствовал себя неважно. Энареи своим предсказанием смутили его душу, разбудили подозрительность, нетерпимость к окружающим, даже к Абарису и Радамасевсу, не говоря уже про Опию, на которую вождь теперь смотрел с непонятной ненавистью; иногда ему хотелось ее просто убить, искромсать на куски или сжечь живьем. Такие приступы все учащались, он старался не показать этого ей и домочадцам, и потому подолгу отсиживался в своем домике-спальне. Часто среди ночи он принимался бушевать, крушил все, что попадалось под руку, затем начинал плакать, молиться; страшные кошмары преследовали его, не давая покоя ни днем, ни ночью.
Однажды он беспричинно набросился на конюшего, и когда за того вступился Меченый. Марсагет схватил меч и зарубил несчастного; а Меченому пришлось спасаться бегством – вождь его просто не узнавал. Старый воин из-за этого был убит горем, он никак не мог взять в толк, что же случилось с Марсагетом? Меченый приносил жертвы богам, молился за вождя, но это не помогало.
– Марсагет временами казался сумасшедшим.
К Опии Марсагет не заходил. Трудно сказать, как она к этому относилась; жена вождя тоже закрылась на своей половине дома, и даже Абарису не часто удавалось повидать ее – она просто не хотела замечать сына, и это больше всего угнетало юношу. Причины такого отношения ему были непонятны и даже оскорбительны, хотя свои мысли он не высказывал никому и тем более Опии: мать Абарис очень любил, почитал и не хотел причинять необдуманными словами или вопросами лишних страданий. Что мать страдала, он подметил давно. Но из-за чего? Над этим и думал юный сын вождя в последнее время.
