Он галопом проскакал вдоль повозок, спрыгнул с коня возле юрты Опии, бросил поводья опешившим телохранителям – воины было сунулись задержать неизвестного, но под его пристальным взглядом стушевались и с поклоном приоткрыли полог юрты.
Опия сидела на высоких подушках бледная, неестественно спокойная, со странным выражением вглядываясь в алабастр, который сняла с шеи и поставила перед собой.
Неизвестный воин застыл у входа, не дыша; его единственный глаз блеснул слезой, крепко сжатые губы подрагивали.
Опия медленно повернулась к нему, долго приглядывалась, затем, все еще не веря глазам, судорожно сжала алабастр и вскочила.
– Ты?!
– Опия… – не сказал, простонал воин.
Опия стремительно бросилась к нему, вскинула руки, будто намереваясь обнять… – и опустила их; ее лицо исказилось от горести, она залилась слезами.
Воин упал к ее ногам и, как безумный, принялся целовать безвольные руки Опии.
– Авезельмис, любимый… – шептала Опия, роняя слезы на непокрытую седую голову воина.
– Опия… вот я… и пришел… – Авезельмис говорил лихорадочно, точно в бреду. – Я долго искал тебя… Очень долго ждал… этого мгновения… Любовь моя единственная… Опия…
– Как же так? Ведь ты… ведь тебя убили? Нет, нет, не верю! Это не ты?! – Опия отшатнулась от Авезельмиса с ужасом на лице. – Я сплю, я сейчас проснусь… – она провела рукой по глазам.
– Авезельмис…
– Это я, я! Живой, я пришел к тебе. Теперь никто и никогда нас не разлучит! Опия, жизнь моя… Любимая…
Опия посмотрела на алабастр, затем перевела взгляд на Авезельмиса.
– Ты… тогда меня… вылечил?
– Я, моя несравненная…
– О боги! – Опия без сил опустилась рядом с Авезельмисом. – Я чувствовали это, ты приходил мне в снах, но я не верила! А ты был рядом… живой! Почему, почему ты мне тогда не открылся?!
– Не мог, не имел права. Думал, что ты меня уже позабыла. Только надежда удерживала меня в этих местах. Ведь пока был жив Марсагет…
– Замолчи! Не упоминай его имени!
– Прости… – опустил голову Авезельмис.
– Что с тобой случилось? Где ты пропадал все эти годы?
– Я не был убит и в плен не попал – иллирийцы решили, что я мертв, сняли доспехи и ушли.
Вскоре меня подобрал пастух, добрая душа, долго лечил. Когда я выздоровел, то отправился домой, к тебе. Вот тут-то злая судьба и посмеялась над моими надеждами…
Авезельмис тяжело вздохнул и продолжил:
– Сначала меня захватили горцы-разбойники, а затем продали в рабство эллинам. Так я стал гребцом на боевой триере. В одном из сражений мне вышибли глаз стрелой. А затем, год спустя, во время шторма я поднял бунт на триере. Нам повезло – команда триеры состояла из новичков, мало обученных и беспечных… Около двух лет наше судно пиратствовало. Я рвался в родные края, но бывшие рабы не отпускали меня, да это было и невозможно – прибрежные воды возле Месембрии и Аполлонии надежно охранял флот эллинов. И однажды нам пришлось с ним столкнуться. Ушли с трудом, больше половины команды потеряли, триера дала течь. Ночью высадились на берег и разошлись, кто куда…
Опия слушала, не перебивая; ее пальцы перебирали посеребренные годами и лишениями волосы Авезельмиса.
– Но недолго я тешился свободой. Пробираясь в родные края, снова попал в плен и снова стал рабом. Сначала прислуживал врачевателю, а когда он умер, меня продали жрецам. Как-то я попытался бежать, меня поймали, жестоко избили, едва не переломав все кости. Выжил, вот только горб остался на память. И все же надежды на избавление от рабства я не терял. Случай подвернулся, когда я уже хотел покончить с собой. Жрецы храма снаряжали торговое судно в Ольвию: вино, посуду, ткани, приправы – грузили рабы, в том числе и я. Ночью мне удалось незамеченым проникнуть на это судно и спрятаться среди товаров. Как я не умер от жажды во время плавания, до сих пор не знаю… Когда пришли в Ольвию, я был едва жив. В первую же ночь по прибытии, когда команда судна пировала в харчевне, я вплавь добрался до берега, захватив с собой одежду и оружие одного из охранников, которого пришлось отправить на дно. Не буду рассказывать, как я пробирался домой, что пришлось перенести в пути. Я жил надеждой встретить тебя… Но когда я узнал, что ты стала женой Марсагета! – Авезельмис коротко простонал.
Опия вздрогнула, крепко прижала его голову к груди.
– Говори… – тихо попросила она.
– Я возвратился к Борисфену и поселился неподалеку от Атейополиса, в лесах. Хотел встретить тебя, поговорить… Но разве жена вождя, – думал я, – снизойдет выслушать простого воина без роду и племени? Да еще калеку… Так мучился неведением и страхом почти десять лет. И все-таки решился…
– Поздно, мой любимый, поздно…
– Ну почему, почему?! Мы уедем отсюда…
– Не говори так! – Опия вытерла слезы, подня- лась. – Марсагет мой муж, и я должна сопровождать его в царство мертвых. Прости, если сможешь, и… прощай, Авезельмис…
– Ты – в царство мертвых? – Авезельмис вскочил, уставив обезумевший взгляд на заплаканное лицо Опии. – Опомнись! Зачем, ведь я пришел к тебе, ведь ты меня любишь. Любишь, скажи?!
– Люблю, Авезельмис. И всегда любила… – Опия говорила медленно, словно во сне. – Но мой муж Марсагет…
– Боги, услышьте мои молитвы! – снова рухнул на колени Авезельмис. – Опия, Марсагет мертв, а я живой! Не отвергай мою любовь, я не смогу жить без тебя!
– Марсагет мой муж…
– Так знай же – это я, я убил его! Почему я раньше не сделал этого?! О-о-о… – стонал.
Авезельмис, обхватив голову руками. – Будь он проклят… Он похитил тебя, он забрал твою душу…
– Ты… убил Марсагета? – прошептала Опия.
– Убил и не сожалею об этом!
– Как… убил?
Авезельмис рассказал.
Опия слушала молча; слезы на ее щеках высохли, в глазах мелькали искорки; высокая грудь вздымалась порывисто, часто.
Но вот она ступила шаг, другой к коленопреклоненному Авезельмису, положила ладони на его голову и надолго застыла, уставившись невидящим взглядом на полог юрты. Авезельмис содрогался в стенаниях.
Наконец, будто очнувшись от страшного сна, Опия медленно нагнулась, вытащила из-за пояса Авезельмиса нож и коротким взмахом всадила клинок ему в затылок. С протяжным стоном он завалился на бок; кровь хлынула струей, обрызгав белое платье Опии.
Долго стояла она над Авезельмисом, словно пытаясь в сгустившихся сумерках рассмотреть его лицо. Потом присела рядом, положила голову Авезельмиса к себе на колени, подняла оброненный нож, обеими руками крепко сжала костяную рукоять и направила острие в свое сердце…
Прошло полгода со дня смерти Марсагета. Зазеленела степь, покрылись молодой листвой леса у берегов Борисфена – начало месяца фаргелиона
[110]
радовало обильными грозовыми дождями, предвещающими хороший урожай.
