К Мине меня не допустят, это точно, а вот Лана… Стоит попробовать. Это пока единственный просвет в туманной мгле, в которую я попал. Единственная надежда найти хоть какую-то зацепку, от которой можно будет плясать как от печки.
Искать… Где? Вопрос на засыпку. Думай, Иво, думай…
А что думать? Вариант сам просится на ум. Нужен фоторобот Ланы-Светланы. К сожалению, Дейзик такими вещами не занимается. Нет у него художественной жилки, и все тут.
Однако, чего-чего, а талантов на Руси хватает. В этом вопросе мы действительно впереди планеты всей. Так что свет клином на Дейзике не сошелся.
Я решительно тормознул такси и указал водителю адрес. Похоже, сегодня у меня был день визитов к нестандартным творческим личностям…
В художественной мастерской шел гудеж. Дверь была не заперта, и я вошел, как к себе домой – даже не постучав.
Поначалу на меня не обратили никакого внимания, и я скромно устроился в уголке, возле сваленных как попало подрамников и всякого хлама, чтобы немного освоиться и осмотреться. Так как свободных стульев не оказалось, я сел на рулон тонкого картона, поставленный на торец.
Это была мастерская довольно известного и уважаемого в определенных кругах художника, которого звали Бьен Кирис. Именно аристократический Бьен, а не какой-то там примитивный Бен, рубаха парень, ковбой с одной извилиной в голове.
На самом деле художника звали Венедикт, а в его паспорте черным по белому было написано, что никакой он не Кирис, а просто Крисюк. Творческая манера Венедикта заключалась в сборе разных предметов на свалках, и вообще где попало, после чего он мастырил с них оригинальные композиции, пользующиеся, как это ни удивительно, большим спросом, особенно среди людей состоятельных.
Если честно, мне его художества нравились. Венедикт обладал уникальным талантом совмещать несовместимое и находить красоту там, где, по идее, ее и в помине не должно быть.
Однажды по пьяни я прикупил у него нечто невообразимое, сварганенное в основном с железок от комбайнов и швейных машин и называющееся скульптурой, и поставил эту химеру в своей спальне рядом с дорогой имитацией итальянского камина.
Больше всего в этой композиции меня умилял и восхищал хорошо начищенный старинный пест из бронзы, впаянный в большой кусок стекла цвета янтаря, который был обрамлен зубчатыми шестеренками и хромированными колесиками.
Причудливая игра света и тени, а также разнообразие материалов, форм и фактур, вызывали у меня приятные ассоциации, большей частью мечтательные. Нет, мне точно нравилось мое приобретение.
Правда, Каролина несколько раз порывалась самолично вышвырнуть творение Венедикта в мусорный контейнер, горячо (как это умеют женщины) убеждая меня, что место ему – на свалке, но я героически отстоял этот шедевр искусства двадцать первого века. А чтобы окончательно успокоить и умаслить свою половину, я заказал Венедикту ее портрет.
Он действительно был выдающимся портретистом. Многие мечтали иметь личную парсуну от Бьена Кириса.
Да очень немногим удавалось уговорить его сподобиться на такой подвиг.
Венедикт терпеть не мог рисовать людей. Он считал это глупым и нудным занятием. Обычно своих заказчиков он отсылал в фотоателье, при этом приговаривая, что более точного изображения физиономии, нежели фотографическое, достичь невозможно. Венедикт не хотел заниматься портретной живописью ни за какие деньги. Ну был у него такой бзик, и все тут.
Но иногда на него находило. И он за час-другой выдавал такой шедевр, что волосы дыбом вставали. Это были не портреты, а симфонии. Право слово.
Я знал это его свойство и подгадал сделать заказ именно в момент, когда Венедикта посетила муза. (Естественно, на тот час он был подшофе). Когда я принес портрет домой и повесил его в гостиной на самом видном месте, моя дорогая супруженция от умиления и счастья даже пустила слезу.
Картина была выполнена в стиле французского импрессиониста Клода Моне, и казалось светилась неземным светом. Особенно красивой была дорогая позолоченная рама. Что касается Каролины, то она выглядела на полотне словно ангел.
Чертов льстец, этот Веня Крысин…
Первым меня заметил лепший друг Венедикта ярко-рыжий, а из-за этого похожий на низкорослый подсолнух, художник-график Кирилл Алдошин. Или Кир Кирыч, Кир Вмазыч, Кир Непросыхающий.
Застать его когда-нибудь трезвым было невозможно. Однажды мы с Венедиктом ввалились к нему в пять часов утра. На тот момент у нас иссякли все запасы спиртного и закончились деньги. Мы почему-то решили, что Кирюха нас выручит.
К нашему удивлению, Кир Кирыч еще и не ложился спать. У него гостевала небольшая компания, которая чемто напоминала мышиное семейство, сгрудившееся вокруг аппетитно пахнущей головки швейцарского сыра.
Сыром в данный момент служил самогонный аппарат – вершина конструкторской мысли знакомого студентахимика. Аппарат был до гениальности прост и экономичен. Он помещался в обычном "дипломате" и за час давал около литра отменного первача крепостью градусов под шестьдесят.
Аппарат перегонял в самогон все, что угодно. Студент умудрился каким-то образом ускорить процесс брожения, и от момента закладки исходного вещества до выхода готовой продукции проходили считанные минуты – не более часа.
Да, еще может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рожать…
Мы, естественно, обрадовались, что попали в самый интересный и многообещающий момент, но этот подлый Кир Вмазыч, невзирая на наше горестное состояние, поставил нас в очередь, и нам пришлось томиться в ожидании своей пайки больше получаса.
Изверг…
– Иво! – возопил радостно возбужденный Кир Кирыч. – Глазам своим не верю! Ты ли это, мой друг?
Когда Кир Непросыхающий начинал говорить высоким слогом, это значило, что на подходе вторая фаза его грехопадения. То есть, Кир Вмазыч, закончив разбираться с первой поллитровкой спиртного (неважно какой крепости) – для разминки, плавно переходил на загрузку своих бездонных баков следующей порцие горячительного напитка, которая нормальному человеку могла показаться просто чудовищной.
И тем не менее Кир Кирыч редко бывал пьяным в дупель. Наверное, в его организм был встроен какой-то агрегат, практически мгновенно перегоняющий спиртное на мочу. Которая если и шибала ему в голову, то лишь спустя какое-то время – когда он принимался творить. В его мрачной мистической графике явно просматривались шизофренические мотивы.
– Привет, Кир, – ответил я сдержанно.
И отодвинулся от него подальше, потому что он имел дурную привычку бывших коммунистических генсеков – целоваться с мужиками взасос. А я этого терпеть не мог.
Кир Кирыч, заметив мой маневр, нахмурился, задумчиво посмотрел на меня и с тоскливой грустью изрек:
– И ты, Брут…
– В смысле?
