– Увы, нет, – огорченно вздохнул Егор Павлович.
– Господи, до чего же я заторможенная! – вдруг всплеснула руками женщина. – Это все больница… Я ведь до сих пор так и не удосужилась спросить как вас зовут.
– Так спросите.
– Давайте познакомимся, – стараясь не улыбаться, она церемонно протянула ему ладонь. – Ирина.
– Егор… – коротко поклонился старик; и добавил, вдруг совсем некстати вспомнив про свои годы: – Павлович…
– Если я скажу дежурную в подобных случаях фразу "очень приятно", то погрешу против истины. Я взволнована, как шестнадцатилетняя девчонка на первом свидании. Обо мне давно так никто не заботился.
– Пустое… – отмахнулся смущенный старик. – Прошу, – он отворил дверцу такси. – Садитесь…
К дому Ирины Александровны они доехали быстро. В этом не было ничего удивительного – он стоял напротив главного универмага. А семнадцатая больница тоже располагалась в центральном районе города.
– Нет, нет, вы должны ко мне зайти! – Ирина Александровна цепко держала его под руку. – Я угощу вас… чаем. Пожалуйста, я очень прошу… – она с мольбой заглянула ему в глаза.
– Неудобно… – мялся Егор Павлович, хотя ему до смерти не хотелось расставаться с этой необычайной женщиной.
– Возражений я не принимаю, – она решительно потащила его за собой.
Жилье Ирины Александровны находилось в весьма престижном доме послевоенной постройки. Когда-то в нем обитали большие партийные боссы, затем их проредили стальной гребенкой и шикарные апартаменты постепенно начала занимать публика поплоше, а некоторые даже без партбилетов в карманах: артисты, писатели, художники, известные режиссеры, но большей частью торговые работники. Велихову досталась угловая четырехкомнатная квартира на первом этаже, одна из худших – она была достаточно просторной, с высокими лепными потолками, однако длинной, словно трамвай. Под нею размещалось полуподвальное помещение, в свое время используемое как склад жилтоварищества. Теперь там был чей-то офис – его латунная вывеска сверкала так ярко, словно ее покрыли золотой амальгамой.
Пока Ирина Александровна хлопотала на кухне, старик осмотрелся. Егор Павлович остался в гостиной и с замирающим непонятно от чего сердцем ходил по комнате туда-сюда, не выпуская из поля зрения дверь.
Ему представлялось, что вот-вот она отворится и на пороге появится сам Велихов… А он остался в памяти старика статным мужчиной с вьющимися, уже тронутыми сединой, волосами… И как пойдет разговор… О чем? Что может сказать он, таежный бирюк, не шибко грамотный и полуцивилизованный?
От таких мыслей Егора Павловича бросило в дрожь. Он уже было вознамерился просто-напросто сбежать, чтобы не выставлять себя на посмешище, но тут послышались шаги и в гостиную вошла Ирина Александровна с подносом, на котором стояло все необходимое для чаепития и вазочка из плетеной лозы, наполненная сухариками.
– Извините, что так скромно, – она была смущена до крайности. – Меня долго не было…
– Бога ради! – воскликнул старик и бросился ей помогать. – Я не голоден. А вот крепкий горячий чай – в самый раз.
– Между прочим, индийский, – приободрилась Ирина Александровна. – Из старых запасов.
– Обожаю индийский, – с горячностью сказал старик. – Особенно из старых запасов.
И они вдруг без особой причины весело рассмеялись.
Первую чашку Егор Павлович выпил быстро – его все еще не оставляла мысль поскорее унести ноги, чтобы не встретиться с Велиховым. Но Ирина Александровна будто подслушала его мысли, и когда он мучительно подыскивал нужные для прощания слова, она тихо и с горечью в голосе сказала:
– Через неделю будет ровно год как помер мой муж…
Старик оцепенел. Он готов был услышать все, что угодно, только не это. И теперь Егор Павлович наконец понял, по какой причине жена известного артиста стала торговать на Подкове и почему ее никто не навещал в больнице. В свое время он познакомился с многими торговцами-лоточниками и знал, что среди них были в прошлом известные и уважаемые люди; неподалеку от его места открыл палатку даже генерал, потерявшей в какой-то необъявленной войне руку. И если ему, человеку простому, оказалось весьма непросто освоиться с новым статусом, то каково было им? Приученный таежным одиночеством к созерцательному состоянию души, старик ловил их затравленные взгляды и от этого ему становилось не по себе. Конечно, в конце концов многие привыкли к новым житейским реалиям, но тайная, глубоко упрятанная ущербность мучила этих людей денно и нощно, иногда приводя к трагическому финалу.
– Я… – старик запнулся. – Я вам… глубоко сочувствую.
Ему было очень неловко. Он вдруг почувствовал себя виноватым, хотя не мог понять почему.
– Благодарю… – Ирина Александровна героическим усилием сдержала слезы. – Верю. Вам я отчего-то верю, – подчеркнула она. – Другим – нет. Теперь уже нет… – женщина тряхнула головой, будто прогоняя навязчивые видения, и продолжила: – У мужа было много друзей… так называемых друзей, но когда он помер, некому было гроб вынести. Я уже не говорю о том, что мне никто из них даже копейки не занял на похороны.
Спасибо соседям, которые скинулись на катафалк и выкопали могилу.
Старику от ее горьких слов стало так скверно, что пожалуй впервые в жизни он ощутил боль в сердце.
Они пили чай долго и обстоятельно – так, как это умеют только русские. Разговор шел в общем-то пустой, ни о чем. Между ними вдруг встала тень Велихова, и ни Ирина Александровна, ни Егор Павлович не решались какой-нибудь стороной затронуть свои житейские проблемы, а в особенности все то, что касалось сугубо личного…
Домой старик шел со странным чувством. Впервые за долгие годы в обществе Ирины Александровны он как-то расслабился, размяк, оттаял душой. И в то же время где-то внутри торчала неприятная заноза, сущность которой Егор Павлович так до конца осознать и не смог.
Ночь он провел почти без сна. Прошлое снова властно вторглось в его мысли, растормошив долго дремавшую память…
Отступление 2. Зона Сиблага, 1948 год Путь через перевал оказался труднее, чем предполагал Егорша. Ни тропинок, ни тем более дорог в горах не было. Склоны, густо поросшие деревьями, скрывали каменные россыпи, по которым могли ходить разве что горные бараны. Подростку еще никогда не приходилось взбираться на скалы, и когда случалось, что прохудившаяся подошва старых сапог соскальзывала с уступа, ему хотелось зажмуриться и закричать от страха… а затем разжать руки и лететь, парить над тайгой, словно птица. Опомнившись, Егорша пугался еще больше и, яростно стиснув зубы, визжал в точности как тот осиротевший детеныш рыси, которого он нашел в дупле сосны. Вжимаясь всем телом в скальную породу, он старался быстрее пройти коварный уступ, тем более, что впереди уже нетерпеливо ждал верный Лешак. Пес оказался гораздо проворней, нежели Егорша, и преодолевал подъем с уверенностью, которой трудно было ждать от таежно-равнинного аборигена.
