Майор с лейтенантом, естественно, сразу стали мальчиками для битья. Им большего и не полагалось. Я их даже слегка пожалел, и если они объявляли «храп», я не рвался «поддерживать», даже имея свои законные две взятки на руках. Если бы капитан Касьянов умел запоминать карты, он понял бы давно, что игра с моей стороны ведется в одни ворота — против него. Лейтенант же с майором этого понять не могли. Их кормила цеховая солидарность. И они перли на меня, как зимой сорок первого конница Доватора с саблями на танки, даже когда не имели такой возможности. Проигрывали и на «стуке», и при «поддержке». Но это не их вина, а их беда. Я со своей стороны сделал все возможное, чтобы у них осталось на что выпить утром. Они же этого явно не хотели. Трезвенники, вероятно…
Честно говоря, в состоянии, в котором я находился, играть было трудно. Сосредоточиться не всегда удавалось. Я не из железа сделан и всегда, сколько себя помню, любил основательно высыпаться. Из-за того и пришлось мне институт бросить. Ночью работаю, а днем на занятия идти возможности нет — в каждый глаз по пузырьку тяжелого канцелярского клея вылито. Была жива мать, она поднимала меня даже сонного. Мечтала, чтобы сын получил не нужное ему высшее образование. А после ее смерти я пытался даже ставить будильник в кастрюлю, чтобы звук был не слабее праздничного колокольного звона в церкви. Но и его я не слышал. Молодой организм считал, будто лучше меня знает, что ему надо. Я с этим мнением молча соглашался.
А теперь вот играю подряд вторую ночь. Чувствую себя при этом шахматистом, которого по ошибке включили в соревнования тяжелоатлетов. И тем не менее, когда среди палаток стал слышаться шум — городок поднимался с ночи, у моих оппонентов почти закончились деньги. И доллары, и рубли.
— Все, — сказал майор Кошкин. — А говоришь еще, что иногда проигрываешь…
— Иногда — это не значит, что всегда.
Тут капитанский кулак опять ударил по столу.
— Слушай, Шурик, — капитан Касьянов молил и готов был плакать. — Объясни. Я всю ночь за тобой смотрел. И ни разу не видел ни одного «вольта». А ты выигрываешь. Такого не бывает. Покажи свои «фокусы»…
Он что, за дурака меня держит?
— Это профессиональные секреты, а не «вольты», — я оставался непреклонен, как гудящий телеграфный столб. — Если я буду делиться своими эксклюзивными секретами, я перестану выигрывать. А это моя профессия, мой хлеб. Я же не прошу тебя, чтобы ты выдавал мне свои рабочие тайны. Так и ты…
Капитан вздохнул обреченно.
— Брошу играть, — сказал он в искренней тоске. Так алкоголик обещает жене бросить пить, когда мечтает выпросить у нее энное количество рублей на опохмелку. — Брошу… Это такое, братцы, унижение, полностью продуть, когда думал выиграть… Не вынесу…
Было похоже, что Касьянов близок к истеричным рыданиям. Даже слеза у него из одного глаза вытекла. Честное слово, когда такое говорится от чистого сердца, человека становится даже жалко. Но это только ко мне, как я понял, относится.
Жалость вообще присуща далеко не всем.
От услышанного обещания с облегчением вздохнул лейтенант. Он закончил игру самым первым, потому что я не захотел верить в долг. Не от природного недоверия, хотя и слышал уже, что лейтенант склонен «забывать» о долгах, а от природного суеверия. Играть в долг или на интерес — это значит не уважать карты. А они — материя тонкая, эзотерическая, и хорошо чувствуют человека. С одним уважительно приветливы и горят желанием помочь. Другому — откровенно и слегка грубовато предлагают перейти на домино.
— Так я пошел? — спросил я. — Допроса не будет?
— Куда ты пошел? У нас здесь есть кровать. Часик вздремни. Через час журналисты приедут. И писаки, и телевизионщики. Вас снимать будут. Главное, запомни — никаких отдельных интервью. Ваша группа освобождена усилиями российских спецслужб. Не было никакого выкупа или обмена. Подробности операции хранятся в тайне, и вы не в курсе событий. За вами пришли и освободили. Понял?
Я кивнул и зевнул.
Чего уж тут не понять. Фээсбэшникам тоже медали носить нравится. Красиво они звенят. Как бубенчики у тройки лошадей…
8
Смотрят тупо и сурово. Так и испугаться недолго.
— Который из них?
— Вот этот. Рядовой Высоцкий. Контрактник.
— Не родственник адмиралу?
— Говорит, что не знает.
Понимающий смешок.
— Адмирала не запрашивали?
— Зачем?.. Случилось бы что, тогда только.
Очевидно, за своей долей наград за освобожденных пленных ночью прилетели из Москвы два полковника. Один из внутренних войск, второй из Генштаба. Перед свиданием с журналистами долго беседовали со следователями. Потом вошли в нашу палатку и опять долго, как железобетонный глухонемой объект военно-исторического музея, рассматривали меня, что-то заинтересованно спрашивая у экскурсоводов. Мне даже неудобно стало перед сержантом Львовым. Он, бедолага, расстарался, где-то новые башмаки напрокат выискал. Начистил их до зеркального блеска — сам потом в эти башмаки смотрелся, любуясь отражением. Умудрился выгладить свою латаную-перелатаную «камуфляжку». Не могу даже предположить, где в этих краях можно утюг найти. Но он — болезненный аккуратист! — нашел. И даже сделал невозможное — нашел розетку для утюга. К приходу высокого начальства сержант браво стоял на правом фланге нашего короткого строя. А на него эти полковники — дураки — внимания не обратили. Только мельком глянули, когда достаточно на меня насмотрелись. Да и то весьма неодобрительно, что совсем Витю добило. Нескрываемая обида в его глазах спрашивала:
«За что боролись?»
— Переодеть всех, — скомандовал полковник Генштаба. — В мешке одежда. Вот его, — ткнул пальцем в солдата, у которого было перевязано плечо, — под руки поведете, чтобы спотыкался. И ниже — матерь вашу! — носы… Поработайте актерами. Приказано всем сегодня — матерь вашу! — талантами стать. Вас снимать будут и на всю страну казать начнут. И даже на весь мир. Надо так себя — матерь вашу! — подать, чтобы людям вас жалко стало, как собственных детишек. Поняли задачу?
— Так точно, — вяло сказал сержант Львов.
А он ведь ночь не спал, как и я, но по другой причине. К съемкам готовился. Хотел выглядеть блестящим и великолепным, как новый никелированный чайник.
Мне же совсем не светила перспектива быть показанным на всю страну и даже за ее пределами. Пусть даже за это пообещают внести мое имя в аллею голливудских звезд. Могут увидеть те, кому видеть меня совсем не обязательно. И не обязательно знать, где я нахожусь. И потому я проявил инициативу, способную сохранить мою голову на плечах, где она за двадцать шесть лет весьма даже привыкла находиться.
— Сейчас мы, товарищ полковник, такой цирк устроим — ахнете… — я позволил себе даже засмеяться.
— Ну-ну, шулер… Кажи цирк, матерь вашу… — Полковник смеяться не желал, он вообще не понимал, по какому праву какой-то рядовой контрактник смеет быть веселым без приказа.
