Винников прожег закрывшуюся дверь неприязненным взглядом, без необходимости потрогал ручку стоящего наготове чемодана, зачем-то пощупал замочек портфеля и, наконец, решившись, вынул из кармана кителя телефон.
– Алло, Алексей Иванович? – спросил он, дождавшись ответа. Голос его теперь звучал мягко, почти нараспев, но внутри этой напевной мягкости пряталось острое, как игла, стальное жало. – Узнал? Да-да, он самый. Да, вот именно – сколько лет, сколько зим… Слушай, Алексей Иванович, друг ты мой сердечный, у меня к тебе дело! Надо бы прибраться – сам знаешь где. Понаехали, понимаешь, понагадили, понавозили, как свиньи… Так ты бы прислал, что ли, людишек. Адрес знаешь, в цене сойдемся… А лучше приезжай сам, ты по части уборки признанный авторитет – считай, Паганини. Договорились? Что? А!.. Да чем скорее, тем лучше. Лады? Ну, и отлично. Так я жду. Будь здоров, дорогой. Спасибо, и тебе того же. Да, и супруге привет!
Брезгливо кривя маленький бабий рот, заместитель генерального прокурора Винников засунул телефон обратно в карман, а затем снял и, тщательно протерев, спрятал в чехол очки. Необратимый поступок был совершен, но, вопреки обыкновению, Владимир Николаевич не испытывал по этому поводу ни сомнений, ни страха – ничего, кроме неожиданно глубокого и всеобъемлющего облегчения, как будто с него и впрямь хирургическим путем сняли привычную, но явно непосильную ношу.
4
Ключ от дешевенького, ржавого, как трофей «черного следопыта», навесного замка обнаружился в нехитром тайничке, на который Андрею указали соседи покойной «Пятровны», – под крыльцом, в накрытой дощечкой ямке. Липский отпер замок, откинул щеколду и потянул на себя дверную ручку.
Обитая старой растрескавшейся клеенкой разбухшая дверь открылась со второй попытки, издав протяжный душераздирающий скрип. В лицо пахнуло смешанным запахом пыли, застарелой печной гари, мышиного помета, сухих трав и еще чего-то, чем всегда пахнет в старых деревенских домах, – возможно, просто земли, которая в них находится близко, прямо под полом, и в которую они потихоньку, щепка за щепкой и пылинка за пылинкой, возвращаются.
Миновав бревенчатые сени, где с потолка, благоухая, свисали пучки сушеного укропа, Андрей вошел в избу. Закатное солнце, проникающее в дом сквозь щели в досках, которыми были забиты окна, расчертило все вокруг косыми розовато-оранжевыми полосками. В его лучах, посверкивая мелкими блестками, клубилась потревоженная вторжением незваного гостя пыль. Со стен смотрели пожелтевшие фотографии в рамках; насупленный, явно чем-то очень недовольный – возможно, полученной только что трепкой – пацаненок лет восьми или десяти на одной из них явно был Французов, обожаемый покойной хозяйкой Валерка – ныне, увы, тоже покойный.
Имущества в доме было негусто, и Андрей отчего-то преисполнился уверенности, что при жизни хозяйки его здесь водилось намного больше. Возможно, перед смертью она успела раздарить его соседям; возможно, после похорон соседи сами проявили инициативу, оставив в избе только то, что не сумели уволочь по стариковской слабости, или то, в чем никто из них не нуждался – например, старую драную тахту, казалось готовую развалиться от неосторожного взгляда.
На какое-то мгновение Андрей, явившийся сюда в статусе законного наследника, почувствовал себя обворованным. Обворовали его на сумму, которой в московском ресторане, да и то далеко не в каждом, хватило бы на чашечку кофе, и он подивился странностям человеческой природы: да вы, голубчик, никак собрались оплакивать барахло, которого сроду в глаза не видели?
Ничего оплакивать и тем более отыскивать и возвращать он, разумеется, не собирался, но сама констатация факта присвоения соседями имущества покойной показалась ему унизительной: он и не подозревал, что может быть таким мелочным.
На стене в изголовье тахты висели старенькие ходики. Поскольку они уцелели, Андрей резонно предположил, что механизм давно вышел из строя. Сам не зная зачем, он потянул книзу укрепленную на цепочке гирю и толкнул маятник. Раздавшееся громкое тиканье заставило его вздрогнуть. Оно не прекратилось после двух-трех колебаний маятника, как можно было ожидать, – ходики шли, отмеряя никому здесь не нужные минуты. Андрей вдруг подумал, что точно так же они тикали, когда хозяйка этого дома умирала прямо под ними в своей постели; они тикали над остывающим телом, и потом, когда его уже свезли на деревенское кладбище, наверное, еще какое-то время продолжали идти, создавая в осиротевшем, пустом доме иллюзию человеческого присутствия.
Осторожно, словно боясь укуса, Андрей накрыл ладонью маятник, задержав его на середине взмаха, опустил в вертикальное положение и для верности немного придержал, как будто тот мог сам по себе возобновить сводящее с ума своей неуместностью раскачивание. Ходики замолчали, и это показалось правильным: вещи не должны жить после смерти хозяев, это просто несправедливо.
Солнце садилось, тянуть дальше не имело смысла, да и шарить в потемках среди пыльного хлама и гнилых стропил, рискуя одним неосторожным движением развалить всю хибару, ему вовсе не улыбалось. На всякий случай достав из сумки и сунув в задний карман джинсов фонарик, Андрей прихватил лежащую на краю стола монтировку, вышел в сени и по приставной лестнице поднялся на чердак.
Света, проникавшего сюда через пыльное слуховое окошко размером с носовой платок, пока было достаточно, чтобы сделать фонарик ненужным. Хватало его и для того, чтобы трезво оценить перспективы найти то, что Андрей рассчитывал здесь найти, руководствуясь туманными намеками Французова. На взгляд Липского, перспективы эти были близки к нулю: тесное пространство между потолком избы и низкой двухскатной кровлей просматривалось насквозь и было практически пустым, если не считать нескольких старых необрезных досок, парочки сломанных стульев и какого-то сундука. Этот сундук вызвал у Андрея слабый интерес сразу по двум причинам. Во-первых, было непонятно, как его сюда втащили, поскольку по габаритам он явно не проходил ни в люк, ни тем более в окошко. А во-вторых, этот сундук был здесь единственным местом, в котором хотя бы теоретически можно было что-то спрятать.
Осторожно ступая по присыпанному древесной трухой песку, который строители избы по старинке использовали в качестве утеплителя, и уклоняясь от свисающих сверху лохмотьев старого рубероида и клочьев пыльной паутины, Андрей приблизился к сундуку и поднял крышку.
Он уже ничего не ждал и почти не почувствовал разочарования. Сундук был набит под завязку, но его содержимое вряд ли могло заинтересовать кого-то, кроме заготовителя вторсырья. В основном это было старое тряпье – какие-то ситцевые женские блузки, юбки и платья, пара воняющих псиной, основательно побитых молью мужских пиджаков, разваливающаяся в руках соломенная дамская шляпа с широкими полями – несомненно, в свое время послужившая мушкетерским головным убором голоногому Атосу, – и еще много разнообразного, недостойного упоминания барахла. Преодолев естественную брезгливость, Андрей старательно перерыл эту кучу старья, докопавшись до самого дна. Его добычей стали несколько пожелтевших от времени школьных учебников, побитый плесенью, скукоженный и задубевший до каменной твердости солдатский ремень с позеленевшей пряжкой, а также растрепанная подшивка журнала «Огонек» за тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.
