Кекка не была дурнушкой, но Джованни она не понравилась. Худая как жердь и плоская как доска, она была одета в мужскую одежду. Смуглая кожа, волосы темные, нос немного крючком. Возможно, ее лицо можно было бы назвать приятным, если бы не вечное выражение недовольства, застывшее на нем, словно маска. Лицо это ничего не выражало, оно, словно чистый лист бумаги, было лишено малейших проявлений чувств и эмоций. Единственное, что можно было в нем уловить, — это глухая и безразличная злоба ко всему живому. Она была из тех девушек, которые уже утратили женский облик: не женщины и не мужчины, они, казалось, превратились в соляной столб, окаменели от непосильного труда и ежедневной боли; слишком уж рано им выпало соприкоснуться с горькой действительностью. Приходской служка проводил Джованни в темную грязную комнату, где Кекка помогала отцу и другим членам семьи чесать шерсть. Незваный гость пришелся не по душе отцу Кекки, и он разразился потоком ругательств, однако из уважения к духовному лицу объявил небольшой перерыв. Джованни уверил девушку, что задаст ей всего пару вопросов, но та бросила на него злобный взгляд и сказала, что не желает разговаривать о Терино. Затем она отвернулась и снова принялась чесать шерсть.
— Я недавно видел его в Болонье, — соврал Джованни, чтобы Кекка вновь обернулась к нему. — А потом он пропал, и мне сказали, что, возможно, он здесь…
— Мы уже три года не виделись, так что я знать не знаю, где он, — сухо отрезала она. — У нас с ним давно все кончено, так что не думаю, что у него есть причины для возвращения в этот город. А если бы он даже и приехал, то вряд ли бы показался у нас.
Потом она снова отвернулась, посмотрела на отца, и после того, как он кивнул, продолжила работать.
Разочарованный, Джованни вернулся к старому мосту. «Все было напрасно», — подумал он. Ему хотелось ненадолго остаться здесь, во Флоренции, чтобы хотя бы немного присмотреться к городу, откуда его изгнали. Им овладело странное чувство тоски, и хотелось узнать побольше об источнике этого ощущения.
У ворот Сан-Фриано он повернул к мосту Святой Троицы и мимо ремесленных мастерских направился в сторону центра, что расположился на другой стороне реки. Вскоре он вышел на площадь, где возвышалась большая церковь. На площади стоял небольшой кортеж: двое конных и дюжина вооруженных пехотинцев, которые, по всей видимости, их охраняли. Глядя на роскошные одежды всадников и богатую упряжь коней, Джованни понял, что перед ним очень важные персоны — скорее всего, политики или банкиры, а может быть, и то и другое. Одного из них он узнал, и сердце его тревожно забилось. То был Бонтура Дати, он считался самым важным среди черных гвельфов Лукки, однако не так давно его изгнали из города. Покуда Бонтура входил в совет старейшин, он издавал неправедные законы, распоряжался несметными богатствами, подкупал начальников стражи и гонфалоньеров,
[51]
получал самые выгодные подряды.
Отчим Джованни и его сводный брат Филиппо состояли с ним в дружбе, и именно благодаря Бонтуре Филиппо добился того, что в Лукке вышел указ об изгнании из города бывших флорентийцев. Так вот куда его забросила судьба: теперь Бонтура оказался среди своих, среди черных гвельфов Флоренции. Джованни невольно опустил глаза, ему захотелось спрятаться. Нельзя было допустить, чтобы его узнали.
Но тут какой-то калека, что сидел ближе к краю площади на сырой земле и собирал милостыню, заиграл на лютне и затянул только что придуманную песню в честь проезжающих всадников:
Чтоб отчеканить ваши имена
На веки вечные в стихах поэта,
Подайте, дорогие господа,
Ему, как брату, хоть одну монету.
Всадники прошли мимо, не бросив ему ни гроша, один из них рассмеялся и принялся поддразнивать второго: «Погляди-ка на своего брата, а вы ведь и вправду похожи как две капли воды! Ваши физиономии на удивление уродливы!»
Тогда обиженный калека запел снова:
Поэту господин не подал ни гроша,
Но деньгами ссудил большие города,
За что поэт возьмет себе в раю
Синьору Беатриче Моне, жену твою.
Мессер Моне тотчас же прекратил смеяться и остановился, а вместе с ним Бонтура и все остальные. Он нагнулся и прошептал что-то одному из пехотинцев, после чего двое охранников подошли к поэту и принялись изо всех сил лупить его руками и ногами, пока бедняга не потерял сознание. Оставив несчастного менестреля валяться посреди площади, они вновь присоединились к кортежу. Тогда Джованни поспешил к несчастному певцу, чтобы помочь ему. Он поймал на себе взгляд мессера Моне, который прошептал что-то мессеру Бонтуре. Бонтура приподнялся в седле, чтобы рассмотреть получше человека, который подошел к зарвавшемуся певцу, и Джованни с ужасом понял, что черный гвельф сразу узнал его. Двое господ и их свита удалились, при этом синьоры продолжали о чем-то разговаривать.
Джованни приподнял голову певца, поддерживая его сзади.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он, когда тот очнулся.
— Как нельзя лучше, — ответил менестрель, выплевывая окровавленный зуб.
— Я бы так не сказал…
— Для поэта, даже такого скромного, как я, дороже всего на свете отклик слушателя на его искусство. Не важно, деньгами он его получает или пинками. Если тебе бросают деньги, считай, что твои стихи пришлись по душе; если же угощают побоями, значит твоя песня попала не в бровь, а в глаз. Это две стороны одной медали. Поверьте мне, что для поэта самое страшное — это не побои, а равнодушие к его песне. — Он сплюнул кровью и продолжал: — А поскольку из черных гвельфов не вытянуть ни гроша, пока полностью не вылижешь им задницу, побои от этих господ считаются во Флоренции наивысшим успехом для менестреля. Ведь самые лучшие флорентийские поэты были белыми гвельфами или гибеллинами, так что теперь все они изгнаны из города, ни одного не осталось. Вы сами из Флоренции?
— Нет, я первый день в этом славном городе, — ответил Джованни. — И для начала это уже неплохо…
— Флоренция — город банкиров, коммерсантов, ремесленников и оборванцев. Недаром папа Бонифаций называл флорентийца пятым элементом всего сущего, вслед за четырьмя элементами Эмпедокла. Воздух, вода, земля, огонь и золотой флорин — вот основание нашего мира. В этом городе есть две вещи, которые никогда не переведутся: деньги, которые чеканят на монетном дворе, и очереди в столовые для бедняков.
— Чем же вы насолили этому господину, что он приказал вас так жестоко избить?
— Этот господин — мессер Моне, один из самых богатых банкиров Флоренции, он дает деньги в долг королям Англии, Франции и некоторым итальянским городам. Его семья обладает безграничной властью и обширными землями в придачу. Он был женат на самой прекрасной женщине Флоренции, которая, если верить слухам, его не особенно любила. Но он в этом и не нуждался, поскольку его власть и высокомерие слишком уж велики: он так любит самого себя, что никакая другая любовь ему не нужна. Поговаривают, что мона Биче, его жена, была неравнодушна к одному поэту, который ухаживал за нею много лет, некоему Алигьери, чей отец занимался ростовщичеством.
