Наконец Антония решилась: она сломала печать и вскрыла конверт. Тревога сменилась радостью.
Милая Антония, как ты поживаешь? Мы очень надеемся, что все у тебя хорошо. Мы немного обеспокоены, так как от тебя давно не было вестей! На Европу обрушилась настоящая кара Господня. Мы даже не уверены, что это письмо дойдет до тебя. Хочется верить, что ты его получишь и сможешь ответить в ближайшее время. Слава богу, у нас все в порядке. Мы возвращались из Эфиры, когда узнали о чуме. Два года назад мы отправились в Додону вместе с семьей Бруно. Но нам ничего не удалось обнаружить. Там мы познакомились со старым моряком по имени Спирос, который рассказал нам, что Бернар приезжал в эти места лет тридцать тому назад. Спирос сам был его проводником и прошел с ним по реке Ахеронт до того места, где в него впадает Коцит, а затем проводил назад. Когда Бернар вернулся к лодке, он привез с собой огромный каменный ящик и утверждал, что в нем покоится ковчег Завета. Он хотел отвезти его куда-то, поскольку боялся, что реликвия может затеряться, пока Господь снова не возжелает открыть ее, и утверждал, что это произойдет, когда все люди наконец научатся жить в мире. Спирос рассказал, что Бернар был похож на сумасшедшего, он постоянно твердил о конце времен, о вечности настоящего, о том, что каждая минута жизни отражается в каждом миге и в то же время существует вечно. Потом моряк высадил Бернара на Корфу и видел, как тот встретился с Даниелем, но когда корабль отплыл, на борту Даниель был один. От Бернара и его ларца не осталось ни следа…
Потом мы отправились на Корфу с сыном Спироса, а оттуда отплыли в Апулию. Наконец мы прибыли в Абруццо, там остановились в городе Ландзано, у родственников Бруно. Тут мы укрылись в небольшой хижине на священной горе Майя, сюда не доходят ядовитые испарения, вызывающие чуму. Мы с Бруно рвались обратно в Болонью, но до нас дошли слухи, что ворота города закрыли, кроме того, если верить слухам, то нашу лечебницу конфисковали и оборудовали под госпиталь для больных, так что вряд ли мы могли бы продолжить свою работу. Поэтому мы решили остаться. Здесь чума кажется чем-то таким далеким.
Сегодня мы стали готовиться к возвращению домой. Думаю, что вскоре после того, как ты получишь это письмо, мы уже будем в Болонье. Если можешь, ответь нам на наш прежний адрес. Мы постараемся вернуть клинику или превратить ее в общедоступное заведение, управление мы передадим Данте и Софии — настал черед нового поколения, наше время подходит к концу. Они по-прежнему очень любят друг друга. Дорогая сестра, моя soror sororcula,
[70]
я часто вспоминаю дни нашего знакомства; иногда я думаю о том, что только ты и я знаем, как была найдена рукопись нашего отца, только мы с тобой понимаем, что тамплиеры пытались совершить ужасное преступление, лишь мы помним о Бернаре, и меня все еще мучает вопрос: так кем же все-таки был наш отец? Поэтом? Пророком? Или же он был одним из последних рыцарей, чье оружие — бумага и чернила? А может быть, и тем, и другим, и третьим… Этого мы уже не узнаем. Чужая душа — потемки. Большая часть того, что происходит в этой жизни, от нас ускользает, наши суждения несовершенны, мы знаем лишь самую малость об истине. Это и порождает все зло вокруг нас, потому что, не зная ничего, люди ведут себя так, словно им известно абсолютно все, они ставят себя наравне с Богом, и очень напрасно. Добро и истина — это плоды совместного труда, труда бесконечного, длящегося, непрерывного… Это кропотливая работа, которой человек и общество в целом должны уделять как можно больше времени и энергии. Лишь в одном я точно уверен: другого человека, как наш отец, уже никогда не будет.
После того как мы разберемся с делами, я снова тебе напишу. Я надеюсь, что мы скоро увидимся, мне так тебя не хватало все эти годы. Дантино до сих пор помнит, как ты рассказывала ему об эпициклах, Бруно переводит очередной арабский трактат, Джильята ему помогает. В этом трактате речь идет о психических расстройствах; возможно, благодаря этому сочинению мы сможем понять что-то новое о тех людях, с которыми свела нас судьба, пока мы занимались расследованием смерти отца. Наша дочь передает тебе сердечный привет, она все время вспоминает тебя; Джентукка часто повторяет нам о том, как просто и смело ты открыла дверь прокаженной… Она очень боится за тебя и часто повторяет: «Если она ведет себя точно так же и теперь, может статься, что мы ее скоро лишимся…»
«Ни в коем случае», — отвечаю я, ведь я очень надеюсь на скорую встречу.
Я очень доволен тем, как мы прожили жизнь, теперь, когда у нас появилось время, мы часто сидим у камина и рассказываем друг другу о том, что нам пришлось пережить. Шрам под носом напоминает мне о том, что может произойти, если я слишком расслаблюсь.
Мы все мысленно с тобой, скоро увидимся, если на то будет воля Господа.
Всего тебе самого доброго,
Джованни,
Данте,
Джентукка,
София,
Джильята,
Антония,
Орландо и их дети…
«Нет, они меня не лишились», — подумала она со слезами на глазах. Порой та помощь, которую она могла оказать больным, виделась ей совершенно бесполезной. Среди этой боли и отчаяния она иногда просила, чтобы Господь забрал и ее. И все же Он этого не сделал. Она протерла письменный стол, протерла отцовский меч… Ее обступили воспоминания…
В тот день годовщину смерти Данте отмечали впервые, в городе царил праздник. Гвидо Новелло, один из бывших друзей поэта, уехал в Болонью, чтобы занять должность капитана народа, а в Равенне остался его брат, архиепископ Ринальдо. Однако через неделю Остазио да Полента зарезал архиепископа и захватил власть над городом. Через три года он захватил и Червию, правителями которой назначил своего дядю Баннино и племянника Гвидо. Гвидо он вскоре убил прямо у городских стен, а на дядю устроил настоящую охоту. Он гнался за ним прямо по улицам города. Когда Баннино добежал до могилы Данте, он взмолился: «Умоляю, не убивай меня, во имя Данте!» Но его убили тут же на месте. Следы его крови до сих пор можно разглядеть на могиле поэта.
Затем из Мюнхена прибыл представитель династии Виттельсбахов, император Людовик IV, он провозгласил антипапу. Из-за этого старая вражда между гвельфами и гибеллинами, и так никогда не утихавшая, разгорелась еще жарче. Авиньонский папа отнюдь не одобрял того, что в Риме появился еще один наместник Христа. Его племянник, Бертран де Пуже, жестоко осудил «Монархию» Данте, где выдвигалась идея о разделении властей на светскую и духовную. Но Данте был убежден, что Господь сам утвердил земную власть и что в законе и справедливости присутствует Божественное начало. Людовик же собрал вокруг себя интеллектуалов и ученых, преследуемых папой Иоанном, среди них были лучшие умы своего времени, такие как Уильям Оккам и Марсилий Падуанский. Последний, провозглашая светский характер государственной власти, пошел гораздо дальше, чем Данте. Антония прочла его книгу «Защитник мира», хоть та и была запрещена: не нужно относиться к чужим сочинениям предвзято, осуждать их до того, как узнаешь, о чем они, слова не так уж страшны… Эта книга была куда резче, чем отцовская «Монархия». В ней говорилось, что власть вершить закон принадлежит народу, всем и каждому из граждан, которые передают ее правителю или группе достойных людей, представляющих общую волю. Это была совершенно новая мысль — идея о том, что власть рождается снизу, а не сверху, как было принято считать. И хотя подобные высказывания слышались иногда с разных сторон, племянник папы ополчился именно на Данте, хотя его «Монархия» была связана с традиционной идеей права, основанного на христианских заповедях. Хорошо еще, что новый правитель Равенны, хоть в остальном он и не был святым, не уступил притязаниям духовенства и защитил Данте, иначе над поэтом устроили бы посмертный суд.
