Через десять лет все неожиданно изменилось. Экономический кризис достиг самого дна, флорентийские банки обанкротились, компания мессера Моне завершила свое существование самым жалким образом. Банкиры и суконщики сгорали со стыда… Все проклинали Волчицу и говорили о пришествии Пса, о каре небесной и о том, что Данте — великий провидец. Эпидемия чумы создала вокруг поэта сказочный ореол.
Антония села за стол, держа в руках письмо Джованни. Она вытерла слезы.
«Нет, отец ничего не предвидел, — подумала она. — Просто он родился и прожил жизнь в эпоху расцвета, — по крайней мере, тогда так казалось». В городах жить было проще, и уровень жизни постепенно повышался, несмотря на постоянные войны; это был период процветания и благосостояния. Он часто рассказывал ей, как хорошо жилось во Флоренции, когда люди смогли воспользоваться первыми плодами богатства, но еще не забыли простоты прежнего образа жизни, они много работали, преисполненные надежд и оптимизма. Потом все резко изменилось: люди стали мелочны и жестоки. Данте очень остро ощущал эти перемены, все это ему совсем не нравилось. Он не видел ничего хорошего в том, что люди стали так жадно стремиться к власти, к успеху, что деньги стали единственным мерилом человека. В духовной сфере творилось то же самое: монашеские ордена стремительно деградировали, институт папства стал достоянием знатных семей, которые подкупали кардиналов перед выборами нового папы. Отец говорил ей, что это не может продолжаться вечно, он предвидел ужасные бедствия и описал их в поэме. Но никто не воспринял его всерьез. Власть имущие продолжали в том же духе, а кто разорился во время кризиса, должен был бороться за жизнь — размышлять было некогда. Кризис то надвигался, то отступал, Италия была словно бурное море: то и дело надвигался шторм. На короткое время удавалось все восстановить, найти какие-то новые способы наживы, флорентийцы спасались перепродажей золота, венецианцы — серебра. Пока все не обвалилось окончательно.
Вот как все было. Теперь все твердили о том, что Данте это предвидел. Те, кто раньше преследовал его, кто мечтал сжечь его на костре, вмиг обратились и стали заядлыми почитателями Данте. Теперь они посылали ей деньги, пытаясь приобщиться к его памяти. И даже прислали этого писателя, ценителя поэмы, который называл ее не иначе как Божественная комедия, — просто Комедия казалось ему неподобающим названием для столь великого творения. Он даже говорил, что в том, что он посвятил себя литературе, есть огромная заслуга Данте (хотя злые языки твердили, что это скорее не заслуга, а вина поэта). Его звали Джованни Боккаччо, он только что написал «Декамерон» — книгу из сотни новелл. Антония получила его сочинение, он сам прислал ей новеллы, предусмотрительно удалив те, содержание которых никак не подходило для ее духовного звания. Антония прочла: книга рассказывала о жизни простых людей, как писал сам автор, это «дела не Божии, но человеческие». По большей части новеллы рассказывали о жизни купцов, об их мелких хитростях, махинациях, неудачах; автор был благосклонен к их грехам, проявляя снисходительность к тому, в чем Данте увидел бы признаки упадка общества. Боккаччо же подавал это как мелкие прегрешения, простительные ухищрения, происходящие от нехватки ума, сводил все к игре слов и случая. Его герои отлично смотрелись бы в дантовском аду, как тот мошенник, что обманул священника во время исповеди, в результате чего прослыл святым, — для него нашлось бы место среди обманщиков, так же как и для того монаха, что продавал фальшивые реликвии, нанизывая слова, словно бусины четок. Но Боккаччо писал их так, что читатель невольно испытывал симпатию к героям, восхищаясь их изворотливостью и смекалкой. Например, молодой торговец лошадьми, разбогатевший на осквернении могилы архиепископа, составил бы неплохую компанию осквернителям могил, но рассказчик отнюдь не возмущался его поведением, скорее, он словно благословлял мошенника на это дело, радуясь вместе с ним, что дела у того пошли в гору. То же касалось и женщин, которые изменяли мужьям: большинство мужей казались вполне достойными своих рогов. Антония не хотела выносить какое-либо суждение об этой книге, однако она понимала, что в ней нашли точное отражение те перемены, совершившиеся за последние годы на итальянском полуострове. Если бы кто-то прочел «Декамерон» сразу же после поэмы ее отца, такому читателю могло бы показаться, что между написанием этих произведений прошло по меньшей мере лет сто — такая глубокая пропасть разделяла эти миры.
Она думала о том, что жизнь, которую изобразил Боккаччо, не знает морали, что люди преклоняются перед удачными словами и успешными делами куда больше, чем перед законами нравственности и общим благом, что это мир, где цель оправдывает любые средства. Но если отбросить это, нужно было признаться, что книга сделана хорошо: емкая проза, написанная на флорентийском наречии, по стилю напоминала Тита Ливия. Это говорило о том, что Боккаччо умел точно изобразить мир. «В конце концов, это всего лишь литература», — подумала Антония.
Времена изменились, и теперь казалось, что история пошла по плохому пути. На руинах единой Европы стали формироваться новые нации. Участились войны. Никто уже и не думал о том, чтобы попытаться разглядеть в нашем мире присутствие Бога. Об этом они разговаривали с Джованни, когда виделись в последний раз, — во Франции тогда начались приготовления к очередной войне, рознь между гвельфами и гибеллинами в Италии не утихала, папа по-прежнему сидел в Авиньоне:
[71]
торопить историю не имело смысла. Реке, чтобы пробить русло, требуются тысячи лет; иногда она описывает такие изгибы, словно вот-вот повернет вспять, но все равно рано или поздно она доберется до моря. То же самое касалось и ее отца: хотя черные гвельфы добились его изгнания, стихи Комедии будут жить вечно.
В дверь постучали — явился Боккаччо. Она бросилась открывать; войдя, он поцеловал ей руку. Антония провела его в комнату отца, он все осмотрел, затем они стали обсуждать завтрашнюю церемонию. Во время празднества он передаст монастырю положенную сумму. Она мысленно попрощалась с оливой, положила в карман письмо Джованни и вместе с писателем вышла из дому. Она начала рассказывать, что отец в Комедии… и тут Боккаччо грубо прервал ее и с укоризной заметил: «Почему вы говорите просто Комедия, ведь вам, конечно, известно, что это Божественное произведение…»
Старый аптекарь в лавке на углу, тот самый, что читал Аристотеля и Боэция, забивая голову разными сочинениями, словно то были шкафы в его лавке, увидел, как мимо прошли полный и элегантный синьор средних лет и пожилая монахиня. Он сразу узнал ее: то была дочь поэта, он написал очень много одиннадцатисложников и ни разу не сбился с ритма. Зачем только нужна вся эта писанина, пусть даже и зарифмованная… То ли дело он — сколько заработал на этой чуме, розмариновый состав шел просто на ура! Он выдавал его за надежное средство по борьбе с болезнью: пузырек следовало держать поближе к ноздрям, чтобы выходящие пары могли противодействовать проникновению зараженного воздуха, обезвреживая его до того, как человек вдохнет заразу. Никто из клиентов не жаловался: те, что остались живы, радовались, что средство помогло, а те, что умерли, уже не могли возмущаться. Аптекарь явно ощущал собственное превосходство над этой парой.
