Алексей, вздыхая, понаблюдал, как ползают по-пластунски. Плохо ползали, и ничего с этим поделать было нельзя.
Все же штабс-капитан крикнул:
— Говоров!
Рысцой подбежал унтер-преображенец.
— Я!
— Торчат! — Романов ткнул пальцем в демаскирующие выпуклости.
Но Говоров был философ.
— Кумплекция у них такая, господин старший инструктор. Проще говоря, кинституция.
— Про конституцию пускай на митинге говорят. А зады чтоб не торчали, ясно?
Взвод 2–3 (то есть второй роты третий) работал по проволоке. С этим-то обстояло неплохо. Ножницы лихо щелкали, колючка лопалась, ударницы довольно повизгивали.
Стреляли тоже недурно — хоть пачками, хоть одиночными. По рекомендации помощника Бочка выписала для батальона легкие японские карабины «арисака», отдача которых менее чувствительна для слабых плеч.
На площадке рукопашного боя, где мучился взвод 2–1, штабс-капитан застрял надолго. Двухметровый семеновец Симоненко, прирожденный педагог, очень старался, но проку от его науки выходило мало.
— Он у тебя винтовку выбил, а ты шажочек вот этак назад и ногой его, в это самое место. — Симоненко показал полненькой ударнице, куда надо бить противника. — Силы тут большой не надо, главно дело попади.
Толстушка неуверенно махнула ногой — будто попробовала станцевать канкан.
— Впечатывай, впечатывай!
Еще один замах — и маленькая ступня едва коснулась унтерской мотни.
Терпеливый учитель велел:
— Ты не ласкай, ты бей.
В строю раздалось хихиканье.
— Встань на место, горе луковое. Давай лучше ты, Голицына. Покажь им, ты у меня толковая.
Вперед вышла стройная барышня (из тех самых Голицыных). Симоненко схватил за дуло ее карабин, вырвал. Голицына отпрыгнула и с отчаянным визгом ударила его сапогом в пах. Звук получился солидный, с чугунным перегудом.
— Молодец! — похвалил инструктор. — Все запомнили, как это делается? А ну давай, слева по одной.
Снова взвизг, удар, чугунный звон. Романов с интересом наблюдал за невозмутимым лицом педагога. Тот, оглянувшись на офицера, шепотом пояснил:
— Я туда совок для угля пристроил.
— Продолжайте, — кивнул Романов.
Направился к ограде, у которой взвод 1–1 потрошил соломенные чучела в немецких касках. Японский карабин был хорош, но его кинжалообразный штык, страшный с виду, в женских руках проявил себя плохо — требовал изрядной силы и точности удара.
Со штыковым учением дела обстояли хуже всего. Сердце разрывалось смотреть, как вчерашние курсистки, прачки, секретарши атакуют упругое чучело, а оно едва качается. Если ударницы не могут справиться даже с соломенным врагом, что же будет при встрече с настоящим?
На новой службе сердце у штабс-капитана разрывалось, сжималось или просто ныло очень часто. Можно сказать, беспрерывно. Чтоб скрывать чувства, Алексей разработал стратегию поведения: зыркал на всех волком, зверообразно рыкал, свирепо хмурил брови, а еще обзавелся стеком, которым все время зловеще постукивал по голенищу. Начальнице он сказал (вне строя они перешли на «ты»):
— Давай как на хорошем корабле, где капитана любят, а старшего офицера ненавидят. Я браню и наказываю, ты кого можно от моего зверства защищаешь. Я им — злой отчим, ты — родная мать, договорились?
Инструктор штыкового боя, бедняга, за эти дни иссох лицом и почернел. При виде начальника попытался поддать в голос бодрости, но не очень-то получилось.
— Показываю еще раз. — Чётко, как на картинке, изобразил идеальный удар. — Делай раз, делай два, делай три. И вы-ыдерни. Раз, два, три — и вы-ыдерни. Тут главней всего штыком в ребрах не застрять. Что солдат без штыка? Мокрица. Над ремнем его коли, над пряжкой, в брюхо. Раз, два, три — и вы-ыдернула. Давай, Тюлькина, коли.
Должно быть, унтер-офицер, желая не ударить лицом в грязь перед начальством, вызвал лучшую свою ученицу. Но долговязая Тюлькина его подвела: ударила неплохо, а выдернуть не смогла, широкий штык застрял в соломе.
Романов сердито крякнул, чтоб протолкнуть ком в горле, отвернулся.
Это еще что такое?!
У ограды, спиной к плацу стояла ударница, держалась за железные прутья. С той стороны, тоже прижавшись к забору, плакала дама в черном платье. Протянула руку, сняла с девушки фуражку, погладила по бритой голове. Поодаль сверкал лаком длинный автомобиль с раскрытой дверцой, у которой застыл шофер в ливрее с золотыми позументами.
— Голышев! — грозно позвал штабс-капитан. — Что тут у вас за театр?
Унтер обернулся, вздохнул.
— Стараются девоньки, господин старший инструктор. Только штык — он силу любит.
— Я не про штык, я про это. — Алексей кивнул в сторону ограды. — Ваша? Почему не в строю?
— Родительница к Шацкой приехала. Как можно отказать? Адмиральша!
— Хоть королева английская! Солдат есть солдат, а занятие есть занятие. Чтоб больше такое не повторялось!
— Виноват, господин старший инструктор.
Романов уже двигался к забору, неслышно ступая по траве и сжимая за спиной стек. С Бочаровой они условились: в батальоне все солдаты равны, никому никаких привилегий. Любое проявление социального неравенства выжигать каленым железом.
Ни стоявшая спиной адмиральская дочка, ни ее плачущая родительница приближающегося офицера не видели.
— Сашенька, ведь ты у меня одна осталась. Мишенька погиб, Коленька погиб, — всхлипывала траурная дама. — Что же ты со мной делаешь? Ладно бы еще сестрой милосердия… Если б был жив папа…
— Он бы мною гордился, — ответила барышня и сделала шаг назад — не хотела, чтоб мать ее гладила.
Сквозь коротенькую щетину на макушке просвечивало большое бледно-лиловое пятно. Где-то Алексей его уже видел.
— Шацкая! — рявкнул он.
Девушка испуганно обернулась. Глаза в пол-лица блестели от слез, но брови были сердито сдвинуты.
Романов вспомнил: царевна под машинкой парикмахера. Только уже не врубелевская, а царевна-лягушка.
Доброволка надела фуражку, смахнула слезы, оправила гимнастерку.
— Так точно, господин штабс-капитан!
— По маме соскучились? — язвительно осведомился Алексей. — Домой отправить? Доложите командиру батальона, что я представил вас к отчислению. В штаб, шагом марш!
— Благослови вас Бог, молодой человек! — крикнула с той стороны дама. — Прогоните ее, прогоните!
Шацкая покачнулась.
— Я только на минуту, мне разрешили!
— Каждая минута учения на вес золота. Если вы этого не понимаете, нежное создание, то скатертью дорога.
