Тогда я был несколько разочарован; я предвкушал плавание во внутреннюю лагуну, осмотр достопримечательностей, обязательный для каждого приезжего: Мурано, Торчелло и прочие. До сих пор я мало что видел, даже самый город, не говоря уж о прилегающих к нему районах, а потому совсем не обрадовался, оказавшись в месте практически необитаемом и ничем не примечательном.
— Почему вы привезли меня сюда? — спросил я почти сердито.
— Подождите и увидите, — сказала она. — Я люблю это место, единственное, где можно побыть одной. Идемте.
Она распорядилась, чтобы гондольер взял корзинку и отнес ее через весь остров на противоположный берег. Позже она рассказала мне, как открыла это местечко много недель назад и хранила его в полном секрете, лелея его как приют, о котором во всем мире знала только она одна. Показать его мне было величайшим комплиментом.
Идти до противоположного берега оказалось недалеко. Хотя у своего конца Лидо шириной около мили, но по длине оно сужается до нескольких сотен ярдов. Оно не единый остров, а скорее целая цепочка островков, искусственно соединенных на протяжении столетий, чтобы создать барьер, защищающий город от Адриатики. Оно оставалось пустыней, не предлагая горожанам ничего, кроме неустойчивой погоды зимой и места для прогулок летом.
И для плавания… А плавать я научился еще мальчишкой, когда проводил лето в доме нашего родственника в Гемпшире. У этой семьи был большой сад с прудом, окруженным камышами. Стоило прошлепать между ними, и ты оказывался в идеальном месте для плавания с чистой пресной водой, приятно нагретой солнцем. Там мои кузены научили меня плавать, и хотя пловцом я был не ахти каким, но полюбил ощущение воды. И зрелище волн Адриатики, катящихся в солнечных лучах позднего лета, вызвало у меня только одно желание: войти в воду как можно скорее.
И еще одна мысль. До тринадцати лет я учился в пансионе в Брайтоне и видел купальни и женщин, неуклюже входящих в ледяную воду (здоровья ради, я полагаю, не удовольствия же) одетыми в костюмы столь тяжелой пышности, что, попытайся они поплыть, то неминуемо канули бы на дно. Еще я помнил свинцовое небо и тот озноб, который пробирает тебя, когда ты, мокрый, выходишь из воды, чтобы тебя заморозили леденящие ветры английского лета.
А тут было что-то близкое земному раю. Люди теперь отправляются в Южные моря, ища такую нетронутую природу; в 1867 году ее можно было найти гораздо ближе к дому: всего лишь прокатившись в лодке от Сан-Марко.
— Красиво, — сказал я, когда мы пошли по тропе, которая вела к рощице.
Она улыбнулась.
— Вслушайтесь, — сказала она, останавливаясь и поднимая палец.
Я вслушался.
— Во что?
— В ничего, — ответила она. — Совершенно в ничего. Только звуки, море и птицы. Вот почему мне это так нравится.
Мы пришли в ее заповедный приют — на полянку в рощице, с трех сторон укрытую густой листвой, помешавшей бы случайному прохожему увидеть нас, и распахнутую морю с четвертой, будто самая великолепная театральная декорация в мире. В тени было темно и прохладно. Я расстелил наше одеяло на земле, а Луиза открыла корзинку и достала приготовленную ею простую еду — холодную курицу, хлеб и бутылку воды.
— Как вам нравится архитектура Палладио? — спросила она лукаво, когда мы покончили с едой (при всей ее простоте восхитительной).
— Она мне очень нравится. То есть, конечно, понравилась бы, если бы я ее видел. А почему вы спросили?
— Потому что вот чем вы восхищаетесь сейчас.
— Неужели?
— Да. Мистер Корт разрешил мне провести день, показывая вам город. По-моему, он полагал, что иначе мне неприлично быть с вами. В центре Венеции это скандала не вызовет.
— А вы его не послушались.
Она кивнула.
— Вы шокированы?
— Ужасно.
Тут я нагнулся и поцеловал ее. Очень неуклюже, даже агрессивно, но я был больше не в силах выдерживать напряжение. Я прекрасно сознавал, что она могла отпрянуть, что мое поведение могло сгубить это мгновение, но мне было все равно. Я был венецианцем. Я мог брать все, чего желал. Я должен был узнать, должен был показать мои намерения, какими бесчестными они ни были бы и как бы я ни рисковал потерять ее уважение, если бы ошибся. Это было возмутительнейшее поведение — посягнуть на замужнюю женщину в уединенном месте, куда она меня доверчиво привела. Могу только сказать, что я пребывал во власти своего рода безумия, порывистости, возникающей от пребывания в чужой стране, где общепринятые правила поведения не так строги, и вдобавок особая магия этого места провоцировала взрывы эмоций, обычно укрытых от посторонних глаз.
Она не отпрянула. Наоборот, она откликнулась на мое нападение со свирепостью, поощрившей меня на еще большее. И мы лежали на земле, сплетясь телами в неутоляемой жажде друг друга, и стоны были единственным средством общения, не считая красноречивого разговора наших тел.
Как это случилось, я не знаю; не могу вспомнить, кому принадлежала инициатива, но я ощущал, как ее руки исследуют мое тело с таким упорством, что я достиг высоты возбуждения, не сравнимой ни с чем, испытанным мною прежде, и я тщетно дергал ее одежду — одежду той эпохи, уподобление средневековым замкам, предназначенным отражать все штурмы, — пока она не отстранилась.
Вновь я был поражен, поскольку ожидал, что она опомнилась, осознала гибельность своего положения, но нет! Она сказала только; «Не так», — и начала медленно расстегивать блузку, затем юбки, пока не открылась мне во всей своей красоте и не легла вновь на одеяло, протягивая ко мне руки с выражением томления и отчаянности на лице.
Он не был хорош, этот первый раз, и, возможно, иначе и не может быть между людьми — настолько не уверенными друг в друге, настолько не знающими желаний и потребностей друг друга. Однако к концу она вскрикнула почти как от боли, и я чувствовал расслабляющуюся напряженность ее тела, как медленно расслаблялось и мое. Потом мы лежали вместе, и я неторопливо ласкал ее живот, все еще не в силах поверить, что подобное произошло. Кем была эта женщина? Какого рода женщина отдается таким образом? Но, опять-таки, мне было все равно. Подобные мысли у меня возникали и прежде с другими, и всякий раз результатом было своего рода отвращение, отделение похоти от уважения и невозможность примирить эти два чувства. Такой трудности теперь не возникло. Я испытывал только блаженную удовлетворенность и не желал ничего, кроме того, чтобы обнимать ее вечно. Впервые в жизни я ощутил себя целым.
Но когда я повернулся, чтобы взглянуть на ее лицо, то увидел слезы, медленно ползущие по ее щекам, и от неожиданности приподнялся и сел.
— Моя милая, я так сожалею, так безумно сожалею, — сказал я искренне, в убеждении, что она наконец осознала всю легкомысленность своего неразумия.
Она засмеялась сквозь слезы и покачала головой.
— Нет, я плачу не из-за этого, — сказала она.
— Так из-за чего?
