Моя мания даже усугубилась: неудача околдовывает больше успеха: я был способен думать только о том, что могло бы произойти, в памяти вновь и вновь переживая эту сцену, каждый раз с иным исходом. Я думал о случившемся так много и так напряженно, что уже почти не сомневался, что схожу с ума, пока ворочался и ерзал на своей неудобной постели, тщетно надеясь уснуть и обрести облегчение. В конце концов я встал с кровати. Было только пять с половиной, и в доме все еще спали. На цыпочках я вышел из комнаты — меньше всего я хотел столкнуться с кем-нибудь и быть втянутым в разговор — и покинул дом. Выпил чаю у палатки на Кингз-роуд, обслуживающей доставщиков утренних продуктов на пути к задним дверям клиентов, но и подумать не мог, чтобы съесть что-нибудь.
В половине седьмого я был на Сент-Джеймс-сквер — слишком рано, чтобы постучать в дверь, но не в силах ничем заняться. Я твердо решил вернуться и поговорить. Но надо было ждать. Я кружил по площади, иногда быстрым шагом, иногда еле волоча ноги. Проходивший мимо полицейский пристально меня оглядел. Я вошел в Сент-Джеймс-Пиккадилли, но воздух святости никак на меня не подействовал. Я глядел на витрины, посидел на Пиккадилли-серкус, наблюдая за проходящими мимо, торопящимися на работу людьми. Слегка накрапывал дождь, и я уже почти промок, хотя не замечал этого; ощущал только, что мне сыро и холодно, но происходило это будто с кем-то посторонним.
И в конце концов я решил, что время настало и можно постучать в дверь, не нарушая правил приличия. Было двадцать минут девятого.
— Господи помилуй, сэр, что случилось? Уличное происшествие?
Дверь открыла одна из горничных, веселая пухленькая девушка с деревенским выговором. Из тех, что в иной жизни могла бы мне понравиться.
— Нет. Почему вы спрашиваете?
Снимая пальто, я чуть повернулся, на секунду увидел свое отражение в зеркале и безошибочно понял, почему она спросила. Выглядел я ужасающе. Я не побрился, моя одежда была измята, воротничок грязен. Мешки под глазами от усталости, нездоровая землистость кожи. Я бесспорно выглядел жертвой уличного происшествия.
Меня охватила паника. В подобном виде я никак не мог начать мой тщательно продуманный разговор. Я хотел выглядеть невозмутимым, рассудительным. Светским человеком. А выглядел бродяга бродягой. Вот почему полицейский смерил меня таким профессиональным взглядом.
— Пожалуй, мне лучше уйти.
— Миледи распорядилась, чтобы я проводила вас в гостиную, когда вы придете, — сказала горничная. — Она сказала, что ожидает вас. Вы сами подниметесь?
Меня предвосхищали и опережали на каждом шагу. Настолько я предсказуем? Она должна была отдать это распоряжение еще перед тем, как легла спать, до того просто было читать мои мысли. Я испытал внезапный прилив гнева, но поступил так, как мне было велено. Я был волен уйти; я мог бы легко сказать, что передумал, и отправиться восвояси; я мог бы легко нарушить ее план и тем поразить ее, вновь завладеть инициативой, показав, что я не так-то прост. Но я отчаянно хотел увидеть ее. Я абсолютно был должен увидеть ее, иначе, подумалось мне, я погибну. Разумеется, время в промежутке минует впустую, интервал перед тем, как я вновь буду с ней в той же комнате. Только это и имело значение.
И я поднялся по лестнице, и мне было подано кофе на серебряном подносе. И поджаренные хлебцы, которые я съел. Камин топился, и я подсох. Насколько сумел, привел одежду в порядок. Только щетина на подбородке напоминала мне о моем недавнем виде.
И во всяком случае, не Элизабет, когда она вошла. Она закрыла дверь, распахнула объятия, подходя ко мне с улыбкой на лице, и поцеловала меня.
— Как чудесно видеть вас, Мэтью. Я так рада, что вы пришли.
Вновь попал пальцем в небо! Я-то ждал капризной жестокости вчерашней ночи, взвешивал возможность холодности и отчужденности. Даже виноватого смущения. Я надеялся, что она тоже не смогла заснуть. Я не предполагал, что она поведет себя как светская дама, здоровающаяся с другом. Все мои приготовления, заранее отрепетированные фразы утратили смысл, рухнули.
— Миледи, — сказал я каменно.
Она поглядела на меня с нарочитыми обидой и огорчением. Она вновь была сама собой, абсолютно. Наркотик исчез из ее кровотока, и она вновь стала веселой, оживленной, сохраняя полный контроль над собой и ситуацией. И выглядела так, точно отлично выспалась. Видимо, одно из положительных качеств морфина, если принимать его с осторожностью.
— Ну-ка, сядьте возле меня, пока будете кончать свой завтрак. Вы здоровы? У вас немножко измученный вид, — добавила она.
Я сел в кресло, ощущая, что веду себя глупо. Она подталкивала меня разоблачить мою обидчивость и инфантильность. Мне это не понравилось.
— Вы расстроены, — сказала она на этот раз серьезно и ласково. — Полагаю, это неизбежно.
Я промолчал.
— Вы меня простите? Я вела себя отвратительно. Пожалуйста, поверьте мне, когда я скажу, что не желала причинить боли. Вы самый последний человек на свете, кого я хотела бы расстроить.
— Полагаю, вы намерены сказать, будто не понимаете, что на вас нашло. Что все это вина… вина наркотика, — сказал я каменно.
— Нет, я вовсе не собиралась этого говорить, — сказала она грустно.
Она на меня не смотрела. Я не мог это терпеть. Слишком грубое оружие для нее, каким бы эффективным оно ни оказалось.
— Я надеялась, что вы поймете, — сказала она, когда стало ясно, что я вообще ничего говорить не намерен. — Но вы не поняли.
— Нет.
Теперь она посмотрела на меня, но не так, как накануне ночью. На этот раз ее взгляд казался абсолютно невинным и полным сожаления. Но я все равно не осмеливался встретить его.
— Бедный молодой человек, — продолжала она. — Звучит снисходительно, если я так скажу?
— Конечно.
— Вовсе нет. Это только правда. Значит, мне следует говорить откровенно? Не как приличествует леди? Опять шокировать вас, касаясь тем, которые, по-вашему, из утонченности касаться мне не положено? Знаете, я ведь видела такое выражение на вашем лице. Вам мало что удается скрыть от меня, как ни убеждаете вы себя в обратном.
Полагаю, я посмотрел на нее свирепо, поскольку она продолжила:
— Сейчас вы сбиты с толку и рассержены. Вы хотели заняться со мной любовью; я вас поощряла, а затем капризно повела себя иначе. Вы думали, будто знаете, что во мне происходило, на самом же деле вы не поняли ровно ничего. Иначе вы бы поняли, что я стараюсь защитить вас.
— Я не нуждаюсь, чтобы вы меня защищали, — сказал я каменно.
— Да не вообще защищала, а от меня, — поправилась она. — Взгляните на себя. Одно маленькое недоразумение — и вы сокрушены. Всю ночь вы бредили мной. Вы не спали. У вас вид бродяги. Вы знаете, как легко было бы уничтожить вас полностью?
— Не думаю…
— Потому что вы не знаете, о чем вы говорите.
