Тетка Маша охнула и потребовала от сестры не издеваться над ребенком. Она не в обиде, очень мило прогулялась. Подумаешь, Русский музей оказался какой-то выставкой. Кто там, в Саратове, разберет. Искусству все едино.
Ванзаров скроил такую умильно-виноватую физиономию, с такой скорбью рассматривал коврик в прихожей, что сердце матери не выдержало. Она приказала мыть руки и марш за стол. Но этого Родиону оказалось мало. Не вставая с колен, он заявил, что искупит вину перед обожаемой родственницей, приглашая на настоящее открытие вернисажа. Для чего и взял отгул. Тут даже матушка размякла, утерла слезинку и… Пришлось снести бурю поцелуев растроганных женщин. На что не пойдешь, чтобы поесть по-человечески хотя бы раз в день.
Прощенный и обласканный, Родин набивал живот чуть не до часа ночи. Ему предложили рюмочку ликера, но от этого он решительно отказался, чтобы не потерять форму перед вернисажем. Как объяснил.
А утром, в час назначенный, уже при полном параде, Родион галантно предложил тетке ручку. Светский щеголь — нечего сказать. Всю дорогу тетка Мария, раскусившая не одного мужа, пыталась разгрызть племянника: с чего это молодому человеку понадобилось таскаться со старухой по вернисажам, хоть и со следами былой красоты. Но Родион держался молодцом, возмутился подозрениям, дескать, обязан загладить вину перед обожаемой родственницей и все такое. Мария Васильевна не поверила ни единому слову, но поймать «малыша» не смогла. Куда ей до сыскной полиции.
Стоило добраться до Общества художников, как тетка забыла о подозрениях. Атмосфера праздника захватила. Столько приятных господ, в каждом из которых прячется гений — непаханое поле для старой кокетки. Выпустив руку племянника, она принялась фланировать и рассматривать живописную общественность. А Родион проверил наличие молодых талантов, выделявшихся хмурым и похмельным видом.
Господин Музыкантский умело подогрел ожидание, не разрешая открывать главный зал. Сам же летал вокруг репортеров, которых отводил в потаенную комнату, служившую буфетом для избранных, откуда мастера пера возвращались довольные жизнью и французским шампанским.
Пробило полдень. Павел Наумович громогласно потребовал тишины. Как только смолк последний шорох, он картинно хлопнул в ладоши трижды. Створки сами собой распахнулись.
— Милости прошу! — провозгласил он.
Толпа хлынула, слегка помяв Павлу Наумовичу бока. Мария Васильевна ринулась в первых рядах и от усердия заехала ему локотком под дых. Но такой ажиотаж был в радость. Пропуская всех, Родион вошел в зал последним.
В экспозиции мало что изменилось. Только одно место завешивала таинственная черная ткань. Быть может, так изящно закрыли пятно на стене. Тетка Маша осматривала картины с видом знатока, прислушиваясь к суждениям и запоминая красивые слова. В провинции пригодится. При этом старалась не упускать из виду происходящее. Ей показалось, что публика, словно потоком омыв ряды картин, медленно, но верно стекается к картине, завешанной тканью. Вот уже добрая половина зрителей толкалась у этой картины и чего-то ждала. Дамское любопытство не хуже компаса указало маршрут. Для приличия погуляв мимо разнообразных картинок, Мария Васильевна кинулась в толпу и решительно протиснулась в первый ряд. Даме в летах уступали дорогу.
Взявшись за шелковый шнурок, скрытый в складках ткани, господин Музыкантский проверил, чтобы никого не осталось по углам, и призывно прокашлялся.
Воцарилось молчание.
— Господа! Настал самый важный момент сегодняшнего дня. Запомните его и сохраните память о нем навсегда…
В актерском таланте распорядителю не было равных. Особенно в умении подогреть интерес. Потянув еще время высокопарными словесами и уловив момент, когда напряжение достигло пика, он сказал:
— Итак, имею честь представить настоящий брильянт нашего вернисажа. Вы — его первые зрители. Это великая честь. Перед вами творится история искусства. В наш мир приходит шедевр…
И дернул за шнурок.
Шелк опал взмахом черного крыла.
У картины не было рамы. Ее повесили, кое-как зацепив за деревянную рейку, видно, сильно спешили. Но это было неважно. Потому что…
…Луч света падал откуда-то сверху, выхватывая из тьмы клавиши старенького пианино и его лицо. Он замер, будто вслушиваясь в мелодию, что слетела прямо с небес. Записал ли верно? Ничего не выдумывая и не сочиняя. Как доступно только избранным, без смысла и справедливости. Еще звучат отголоски инструмента, а он вглядывается в будущее, словно угадывая, что будет после. А после будет свет, любовь и радость, одна только радость, которую дарил всем. Он знает, что осталось немного, реквием готов, и вскоре заказчик потребует плату. Он знает, что остались считаные часы. И целая вечность. Потому что его музыка победила смерть. Потому что гений, не подвластный логике и расчету, в драном камзоле и грязных панталонах, в парике набекрень, полуголодный и осмеянный, взлетит над серостью, чтобы зажечься вечной звездой. От которой свет небесный. Он знает и не боится смерти. Он уже победил смерть. Смерть, где твоя сила? Ад, где твое жало?.. С наивной верой Моцарт ждет свою участь. Он готов испить чашу…
Казалось, зал опустел, всякое дыхания затихло. Ни одного критического замечания. Толпа оглушенных перед великим и необъяснимым.
Мария Васильевна не заметила, как по щекам потекли ручейки. Со всей искренностью, какую не найти в столичных сердцах, она упивалась новым, незнакомым потрясением. Впервые узнав, что искусство есть. Редко, но есть. Эмоции настолько переполнили даму, что она совершила непростительный для выставки поступок — хлопнула в ладошки. Сухой звук с хрустом разорвал тишину и замер. Никто не посмел шикнуть. Уже не владея собой, тетка Мария принялась аплодировать, как было, когда к ним в Саратов приезжал Шаляпин. И крикнула «браво!».
Прожженные и циничные господа с носорожьей шкурой, всё видевшие и всё знающие, не засмеяли провинциалку, а подхватили, сначала робко, потом все сильнее. Лавина нарастала, пока зал не захлебнулся восторженной овацией. Такого на выставках не случалось. Толпа аплодировала картине неизвестного художника.
Бил в ладоши Глазков. Шилкович остервенело хлопал. А Коля Софрониди кусал губы, не сдерживая слез. Аплодировал раскрасневшийся Сергей Гайдов. Хлопали мелкие репортеришки, сам великий Лев Данонкин сдирал кожу с рук и орал во все горло «браво!». Восторгались критики и заказчики. Даже Музыкантский аплодировал в искреннем порыве.
— Ваш племянник победил смерть. Настал его триумф, — тихо сказал Ванзаров.
— Это чудо, — шепотом ответил Михаил Иванович, хотя кругом грохотало и кричало. — Как вам удалось найти картину… У меня не хватит слов благодарности, чтобы выразить… То, что вы сделали, это… Это великолепно. Вы великий сыщик!
Они стояли чуть в стороне. Отсюда казалось, будто Моцарт возносится над толпой. Рост Гайдова позволял видеть картину, не поднимаясь на цыпочки. Родиону не так повезло.
— Никакого чуда, только логика, — скромно ответил он.
