— Барышня двадцати пяти лет, Зинаида Лукина, проживала в номере «Центральной». Повешена рано утром. Предварительно отравлена хлороформом.
— И что такого?
— Как я предупреждал, преступник не остановился на первой жертве. Продолжает убивать невинных барышень. С этим надо…
— Так уж и невинных? — перебил Вендорф.
— Никаких провинностей перед законом за ними не числится.
— Сколько стоит номер в «Центральной»? Рубликов сто пятьдесят, а то и двести. И кем была эта…
— Лукина… Учительница словесности.
— Вот именно! — полковник внушительно поднял палец. — На какие шиши? А я вам отвечу…
— Помню ваше мнение о любовницах и их участи, — теперь уже влез Лебедев. — Если один случай еще можно списать на игру чувств, то здесь совсем другое. Их душат, как кур. Расчетливо, цинично и чисто. Опять это убийство готовы были списать на нервный срыв.
— А как вы о нем узнали?
— Сообщили.
— Интересно, кто же это постарался… — Вендорф строго кашлянул, поглядывая на часы. — Наш разговор затягивается, не перенести ли его на другое время?
— Прошу объявить общую тревогу по городу. Или хоть по отделению.
Оскар Игнатьевич не ожидал такого лихого оборота.
— Зачем? — сдержанно спросил он.
— У нас нет Ванзарова, который мог бы распутать этот клубок. Значит, надо брать не качеством, а количеством. Поднять всех, поднять филеров и участки. Поднять сыскную полицию. Если понадобится — жандармов. Рыть и рыть. И тогда мы сможем…
— Нет, не сможем! — Вендорф выпрямился в кресле. — Общую тревогу поднять! Хорошенькое дело. Ради чего? Бомбистов, не дай бог, ищем? Ограблен центральный банк? Вовсе нет. Какие-то проститутки наложили на себя руки. И господин Лебедев призывает бить во все колокола. Отлично!
— Они не проститутки.
— Какая разница! Да поймите же, как на это посмотрит начальство. А посмотрят строго. Вы что, не знаете, какая нынче политическая ситуация? Весной ожидаем коронацию нового императора. А в столице барышни начинают вешаться. Как это могут представить мерзкие газетенки? Дескать, барышни выражают свой протест новому монарху и самодержавию! Вот как могут повернуть. Еще заграничные пачкуны это дело раздуют: ой, сюси-пуси, ой, полицейское государство, ой, душители свободы! Что, не знаете?
— Но ведь их убили…
— Никто не будет разбираться в ваших хлороформах. Скажут: политический демарш, вызов молодых и свободных личностей против прогнившей тирании. А вы хотите всеобщую тревогу поднять. Да после этого меня… то есть нас, взашей погонят. Так-то вот…
Лебедев молчал, как будто сокрушенный аргументами. Политическая целесообразность кого хочешь с ног свалит. Не только великого криминалиста.
Видя безоговорочную победу, Оскар Игнатьевич смягчился и почти ласково сказал:
— Бросьте вы это дело, лучше уж приставы запишут их самоубийцами. Так всем будет лучше. Поверьте, Аполлон Григорьевич. Вы же знаете, как я к вам расположен… Да вот хотите, пойдем со мной отобедать. Там и мысли грустные развеем. Ну, право, пойдемте… Мне приятно будет. И вы взбодритесь…
Внешне Лебедев смирился. Он не стал бурно вскакивать, метать громы и молнии, а, напротив, поглаживая чемоданчик, очень тихо сказал:
— Как вам будет угодно.
— Ну вот и чудесно! — Вендорф поднялся, протягивая холеную ладонь. — Рад, что нашел в вас разумного человека.
Аполлон Григорьевич пожал начальственную руку, вежливо отказался от обеда, уже простившись и пожелав приятного аппетита, вдруг повернулся:
— Обязан предупредить. В ближайшие дни, быть может завтра, ожидайте новых трупов. Разумеется, самоубийства. Честь имею…
Криминалист вышел, оставив полковника в тягостном недоумении: и почему талантливые люди так не приспособлены к тонкостям государственной службы? Буквально рвут невидимые нити, что держат систему. Отчего в природе такой парадокс?
Не найдя ответа, которого, быть может, и нет вовсе, Оскар Игнатьевич нашел успокоение от забот в отличном обеде.
Из дневника Юлички Прокофьевой
Писано февраля 6-го числа, к вечеру
Прошлась по магазинам. Было весело. Купила себе всякой ерунды, отправила на извозчике. Как это мило — тратить деньги, не думая, что тебе не хватит до жалованья. Женщина не должна думать о деньгах, это я положительно поняла. День был чудесный, почти весенний. Во мне все пело. Чуть не пустилась в пляс на улице, вот была бы потеха. Наверное, меня бы забрали в полицию как сумасшедшую. От меня исходит солнце. Я это вижу. Чувствую, как мужчины оборачиваются мне вслед. Чувствую их взгляды на спине. Теперь они все увидели, какова я. Они оценили, да поздно. Я не позволяю себе кокетничать, хотя очень хочется. Прямо веселье так и брызжет. Кажется, задохнусь от счастья и радости. Так чудесно жить. Только чтобы Он не был так мрачен, как последнее время. Как подумаю, сразу настроение портится. Все Он своей мрачностью мне портит. Вот уже казаться стало невесть что. Шла по Пассажу, и вдруг такое чувство, что за мной следят. Не знаю, откуда эта глупость. Быть может, от нервов. Я все оглядывалась, но за мной никого. Не буду ему рассказывать. Или на смех поднимет, или запретит выходить. А я не могу без воздуха, без солнца, пусть зимнего, и без… Да, без магазинов. И мне не стыдно! Я достаточно страдала, чтобы теперь получать радость! Потом в другой раз оглядывалась на улице — никого. Верно, показалось. Но было неприятно. Словно костью подавилась. Надо напомнить ему о Ницце. Скоро весна!
* * *
В музеях Тося Казакова не бывала, а Кунсткамеру обходила стороной. Да и некогда ей по вернисажам шастать. Жизнь ее не сказать чтобы полна разнообразия: нить, иголки да булавки; трудишься, не разгибая спины, от зари до зари, чтобы сдать платье вовремя. Такая вот грубая материя на подложке красоты. Так что на всю жизнь теперь хватит впечатлений. Портниха, хоть и была напугана до слез, озиралась с любопытством. Никогда еще не приходилось ей видеть такого невообразимого беспорядка среди обилия страшных, ужасных, потных и просто отвратительных вещей.
Тося вжалась в табуретку, боясь шелохнуться. Но испуг не помешал подсматривать за статным мужчиной с интересными усами. И весь он был такой интересный, что Тосино сердечко приятно вспыхивало, как вспыхивает любое женское сердечко при виде образца мужественности и строгой мужской красоты.
Между тем образец этих достоинств прилагал немалые усилия, чтоб оттянуть начало допроса. Аполлон Григорьевич переставлял банки, переливал глицерин из одной емкости в другую, после чего со строгим видом стал копаться в пожелтевших протоколах, никому, кроме него, не нужных.
Приказав доставить к себе свидетеля, он искренне думал, что допросить легче легкого. Но оказалось, что язык буквально не способен исторгнуть первый вопрос. Лебедев пробурчал что-то невнятное и занялся срочными делами.
