— А ничего, хорош, решительно хорош, стервец! — сказал Лебедев, придирчиво и внимательно осмотрев Колю со всех сторон. — Настоящая наживка для барышень. Как думаете, Огюст?
Монфлери поцеловал кончики пальцев:
— Был бы я барышней, влюбился до скончания века! Я же говорил — брильянт!
— Что ж, должен признать: вы не великий мастер, вы уже волшебник.
— О, невозможно, мон шер! Вы мне льстите…
Обмен любезностями пошел на второй круг. А Коля, привыкнув к отражению, стал менее строг к себе. И даже в глубине души стал себе нравиться. Теперь уж решительно и навсегда.
* * *
Полковник сделал комплимент. Серафима Павловна была незабываемо обильна. Природа так щедро одарила ее, что Ванзаров, не самый тонкий в столичной полиции, наконец ощутил себя стройным и поджарым. На фоне госпожи полковничихи любая дама понимала, что ей нечего бояться лишнего пирожного или булочки с кремом. Хуже точно не будет. И не то чтобы госпожа Милягина раздалась вширь неприличным образом. Ее приземистая фигура, словно линза, увеличивала формы выше и ниже талии.
Она пользовалась бешеным успехом у солдатиков. И не потому, что была добросердечна к служивым. В армии женщина как курочка в волчьей стае. В смысле разжигания аппетита. Когда по плацу проплывала приветливая капитанша, потом майорша, а вскоре и полковничиха, настроение рот поднималось до патриотической высоты. Тут уж они и маршировать готовы, и на штурм идти. Неприятеля, конечно. В общем, такая женщина и в бой поведет, и обогреет. Редкой бесценной нужности женщина. Особенно в домашнем хозяйстве настоящего офицера. Всегда прикроет от забот. А теперь Серафима Павловна надежно закрывала своим телом проем. Если бы Ванзаров решил проскочить, затея кончилась бы крахом. Застрял и не вылез. Он и не думал действовать силой.
Его удерживали испуганные глаза женщины, наверное еще не старой, но все отдавшей семье и детям. Когда-то в эти глаза можно было влюбиться. Но нельзя же любить только глаза. Ничего больше у нее не осталось. Даже на полицейской фотографии Зиночка Лукина, мертвая, выигрывала с разгромным счетом.
Родион отогнал неправильные мысли и назвал себя.
— Полиция? — тревожно переспросила Серафима Павловна, хотя прекрасно поняла, что за гость пожаловал. — Чего вам?
— Требуется задать несколько вопросов.
— Не знаю ничего, я жена полковника Милягина… Его спрашивайте… Уходите. — И она потянула дверь на себя. Ботинок уперся и не позволил захлопнуть створку перед носом сыскной полиции.
— Вам придется ответить, — сказал невежливый юноша.
Серафима Павловна насупилась и пробурчала:
— Ну, чего еще?
— Полицию интересует молодая барышня, которой вы… — сказал Родион так громко и медленно, чтобы соседи успели прильнуть к замочным скважинам, а госпожа Милягина успела это осознать.
— Что же на лестнице стоять… Проходите… Милости просим… — Она оказалась на редкость сообразительной.
Родиона провели в маленькую гостиную, хранившую следы женской заботы. Полковнику в этих салфеточках, подушечках и статуэточках жилось как поросенку: сытно, но страшно. Было от чего сбежать в Охотничий клуб.
Хозяйка тщательно прикрыла обе двери, ведущие в комнаты, из которых раздавалось шевеление неведомой жизни. Гостю предложили кресло, такое чистенькое и ухоженное, что страшно помять. Сыскная полиция не испугалась, плюхнулась и бесцеремонно положила ногу на ногу, чтобы всем было ясно, кто тут хозяин. Серафима Павловна смотрела на беспардонность юнца с материнской кротостью, но каждая секунда тишины отдавалась в висках тикающей болью.
— Чего вам? — сказала она так, будто говорила совсем иное: «Зачем вы меня мучаете, разве не видите, какая я домашняя и славная, разве полиции есть дело до такой обаятельной пышки, как я?» Но полиции было дело.
— Простите, если испугал, — начал Родион. — Я не желал этого. Буду с вами откровенен и надеюсь на взаимность.
Серафима Павловна не ответила и даже не моргнула. Смотрела на него покорным, давно потухшим взглядом.
— Знаете, что самое трудное в полицейской службе?
Ему не ответили, и он продолжил:
— Самое трудное — это филерить. Филеров учат года три, как не попадаться на глаза, как оставаться невидимым рядом с человеком. Как делать так, чтобы объект не чувствовал твоего взгляда. Мы не знаем, что способны ощутить чужой взгляд. Только поворачиваемся, будто что-то толкнуло. Это сила прямого взгляда. Филеров учат даже смотреть правильно. Следить за человеком — очень сложно.
— К чему мне это рассказываете, господин…
— Ванзаров… Я обещал вам прямой разговор, как с женой офицера. И потому хочу вас спросить: что делали у «Дворянского гнезда» днем 5 февраля?
Милягина метнулась к правой двери, приоткрыла и крикнула командным тоном:
— Клава, Феденьку немедленно гулять!
Послышались протестующие капризы.
— Я кому сказала: гулять? — таким тоном произнесла Серафима Павловна, что Родион невольно вспомнил детство. Хорошо, что он не знал военной дисциплины. Кто командует в доме и жизни полковника Милягина, не вызывало сомнений.
Мадам села, разгладила юбку и выждала, пока не хлопнула входная дверь.
— Продал-таки служивый… — сказала без всякой злобы.
— Каждый дорожит своим местом как может.
— И как же меня нашли?
— Серафима Павловна, позвольте мне задавать вопросы, — напомнил Родион. — Так что вас привело к меблированным комнатам?
— Вот и я думаю: что я там забыла…
— Поделитесь со мной вашими размышлениями.
— Вы такой молодой… — Она запнулась. — А уже людей допрашиваете. Разве можете понять, что… Что такое жить только семьей и ничего не видеть вокруг. Всю себя отдавать, чтобы муж любимый ни в чем не знал недостатка, а только заслуживал чины…
— Я понимаю…
— Нет, молодой человек, не понимаете. Вы — мужчина. И этим все сказано. Потому не сможете понять. Мне скоро тридцать девять, я уже почти старуха в вашем, мужском понимании… И у меня ничего не осталось. Вот сыночка второго выращу, поставлю на ноги, и там уж внуков нянчить. Все, кончилась жизнь. И не было ее вовсе… Понимает он, видали, каков герой! Эх вы, для особых поручений! Нашли тоже кому поручения доверять… Птенчик желторотый…
— Вам знакома барышня Мария Саблина?
— Впервые слышу. И знать не хочу.
— Но ведь за ней вы филерили.
— Вот еще! У меня и времени нет всякими глупостями заниматься. Весь дом на мне, Клавка, дура, только тарелки бить умеет.
— Зачем же спрашивали про Саблину у швейцара?
— Про кого спрашивала? Ни про кого я не спрашивала…
— Отпираться глупо, он свидетель и может показать…
