Вильмонт бросился вслед за девушкой. Он почти нагнал ее в толпе и уже готов был осторожно схватить за плечико жакета, но тут перед преследователем вырос здоровенный детина в белой косоворотке. Из-под лакового козырька его картуза на сыщика уставились наглые васильковые глаза. Лоточник затянул нараспев:
– Папиросок не желаете, господин хороший? Знатные папиросы! Какие изволите-с – фабрик «Саатчи и Мангуби» или «Лаферм»? А может, от Жукова прикажите-с?
Вильмонт попытался обойти «коммерсанта», но тот снова преградил поручику дорогу, продолжая тараторить:
– Рекомендую-с также попробовать «Жемчужину Крыма» и «Золотую марку». Отличный аромат-с, восхитительный букет!
– Я спешу. Дай пройти! – сердито шикнул на табачника молодой человек.
Но лоточник и ухом не повел. Раздражение прохожего лишь раззадорило его:
– Кавалерам, желающим иметь успех у женского полу, а не носиться за ним задрав штаны, – настоящие американские сигары – двугривенный штучка.
Понизив голос и склонившись к самому лицу сыщика, лоточник проговорил:
– Обратите внимание, вышздоровье, на сорт «Счастливый». В некоторые коробки на фабрике вкладывают ассигнации.
– Мне незачем! – Вильмонт отпихнул от себя прилипчивого коробейника.
Он видел, как вдалеке интересующая его соломенная шляпка садится в коляску, запряженную красавцем вороным. Конь нетерпеливо всхрапывал, кусал поводья, гарцевал в легкой упряжи, как боевой скакун, предчувствующий атаку. «Не лошадь, а демон! – подумал Вильмонт. – Если бы требовалось подыскать подходящего коня для всадника апокалипсиса, то лучшей кандидатуры не нашлось бы…»
– Не курящий, што ли? – хохотнул торговец и нахально в полный голос посетовал: – Напрасно! Знаменитый профессор Левинсон в газете пишет, что цигарка утром натощак с кофеем и стаканом воды способствует послаблению у людей, страдающих запорами, а также облегчает муки срамной плоти при дурных болезнях.
В это время чудо-конь умчал коляску, в которой скрылась шляпка с лентами, – да так стремительно, что догнать ее можно было разве что на аэроплане. Проводив ее глазами, разочарованный сыщик неспешно повернулся к задержавшему его зубоскалу. Он окинул богатырскую фигуру внимательным взглядом, мысленно составляя описание явного сообщника скрывшейся дамы для филерской картотеки. А чубатый скоморох продолжал насмехаться:
– Я вам, господин хороший, пожалуй, уступлю за полцены полфунта нюхательного табаку. Специально для слабых грудью и малахольных держим.
– Благодарю, любезный, – жестко улыбнулся насмешнику сыщик, и незаметно для окружающих показал полицейский жетон. – Только дело твое – в самом деле табак!
Лоточник, не переставая скалиться, сунул руку в карман штанов. «Нож или кастет? – мельком подумал Вильмонт, выбивая кулаком подбородок противника. – Надо же, “бульдог!”» – додумал он, глядя, как продавец папирос падает на колени, заливаясь кровью из разбитого рта, и роняет маленький бельгийский револьвер.
Разноцветные пачки папирос разлетелись во все стороны, на них накинулись любители дармовщины. Вильмонт вытащил из кармана наручники.
И тут раздался тысячеголосый стон. Задрав головы, только что чествовавшие героя люди завороженно следили за черным комочком, отделившимся от пролетающего над аэродромом самолета. Поддавшись общему порыву, Вильмонт тоже на мгновение поднял глаза. Этого оказалось достаточно, чтобы табачник проворно вскочил на ноги и нырнул в толпу, в которой мгновенно затерялся.
А произошло необъяснимое. Снова сев в самолет, Минасевич поднялся на шестьсот метров и… выпал из «Фармана». Он камнем рухнул на заросшем бурьяном пустыре позади ангаров. Минуту спустя неуправляемый аэроплан тоже врезался в землю в ста метрах от окровавленного, страшно изувеченного тела пилота, превратившись в груду обломков.
Никто ничего не понял. Был ли это несчастный случай? Маловероятно. Минасевич считался очень опытным пилотом и механиком. Трагедия случилась не на каком-нибудь особенно крутом вираже или при выполнении неизведанной фигуры высшего пилотажа, а во время обычного полета по прямой. Как такое могло произойти, никто не знал. Правда, падкие до сенсаций газетчики потом всячески обсасывали версию неудачной любви и карточных долгов, которые якобы и довели авиатора до самоубийства.
И только немногие знали правду. Минасевич приговорил себя сам, так как, будучи офицером, не смог переступить через присягу, закон чести, и выполнить приказ революционеров.
Глава 3
К большой радости Елизаветы Павловны, ее супруг безоговорочно принял мальчика, не почувствовав подмены. Со временем она и сама забыла, что Сережа не родной ее сын. Потом скончался старый доктор, так что никто теперь не мог уличить женщину. Сердце ее возликовало, когда однажды муж, ласково глядя на малыша, пробующего делать первые шаги по ковру гостиной, проговорил:
– Спасибо тебе, душа моя. Ты подарила мне наследника, и за то я тебе век благодарен буду.
Свободные от службы и столичных развлечений, Карповичи целиком сосредоточились на воспитании долгожданного сына, порой вгоняя в конфуз нанятую гувернантку-француженку. Из-за этого они даже меньше стали общаться с соседями – почти не выезжали и очень редко принимали у себя. Это было не принято, поэтому вскоре Карповичи прослыли гордецами, московскими штучками (родители Елизаветы Павловны проживали в Москве), что в этих местах было хотя и мягким, но порицанием.
Впрочем, возможно, от этого выиграли все. Никто не заметил и не разнес слух о том, что наследник Карповичей совсем не похож на родителей. Мальчик просто купался в родительской любви. Мать и отец баловали его, не считаясь с расходами. Как это часто бывает в жизни, стесняющиеся своей провинциальности родители мечтали о блестящей карьере сына. С раннего возраста мальчик был окружен самыми лучшими учителями.
Однако, несмотря на утонченное воспитание, Сережа рос сорванцом и непоседой. Вечно с ним что-нибудь случалось: то он упадет с дерева, пытаясь добраться до птичьего гнезда; то чудом останется жив, так и не переплыв бурную речку… Своими выходками Сережа доводил нянек и воспитательниц до икотки. Тем не менее матушка никогда не бранила его за озорство. Журила – да, особенно если мальчик задирал французскую бонну и разодетого, напомаженного и завитого домашнего учителя, специально выписанного родителями из Петербурга.
Этот франт живо интересовал Сережу своим важничаньем, позой «столичная штучка в окружении деревенщин» и манерой при каждом удобном случае небрежно ронять: «Chez nous а Petersbourg» – «У нас в Петербурге». За пристрастие к коричневому цвету в одежде мальчик прозвал учителя Короедом. Коренастый, с растопыренными усиками-щеточками, в коричневом фраке, действительно напоминающем панцирь жука, учитель удивительно соответствовал своему прозвищу.
Если похожая на ленивую породистую корову бонна была объектом вполне невинных шуточек Сережи, то ее заносчивый коллега порой попадал по вине ученика в чрезвычайно неприятные ситуации. Однажды за обедом, намереваясь занять место за столом подле хозяев, этот строгий поклонник этикета, гордящийся столичными манерами, бережно раздвинул фалды своего фрака. И тут раздался характерный звук выходящих из человеческого тела газов. Учитель страшно сконфузился, взбитый хохолок на его красивой головке поник. Правда, хозяева постарались сделать вид, что ничего не слышали. Но в конце обеда, когда учитель выходил из-за стола, история повторилась. Несчастный почти выбежал из столовой.
