На Колыме Рублёв попал в особую зону, куда из пересыльных лагерей согнали много бывших военных. В одних бараках вдруг оказались те, кто брал Берлин и пускал немецкие эшелоны под откос, а также служил по ту сторону линии фронта — в немецкой полиции и у генерала Власова. Очень много было молодых хлопцев-бандеровцев, воевавших и против Гитлера, и против Сталина за «вильну Украину». Общий враг в лице блатных быстро примирил недавних военных противников и заставил объединиться.
Против чинящих беспредел урок выступили и их недавние кореша — так называемые «ссученные воры».
Для любого блатного служба государству — западло. В первые годы войны в лагеря стали наезжать вербовщики. Больше миллиона советских солдат уже находились в немецком плену, сотни тысяч пропали без вести в котлах многочисленных окружений, блуждали по лесам за линией фронта. В огромной стране вдруг обнаружилась нехватка мужского населения призывного возраста. В этой ситуации власть вспомнила об огромной криминальной армии, зазря жующей хлеб в далёком тылу. Вербовщики с пафосом призывали социально близких рабоче-крестьянской власти заключённых, отбывающих сроки по уголовным статьям, добровольно вступать в Красную армию. В ответ урки передразнивали ораторов: «Ваше дело правое, а наше левое — стыбзить у кого что плохо лежит».
Тем не менее некоторое количество осуждённых профессиональных преступников всё же прошли фронт. После войны между ворами-фронтовиками, или как их ещё стали называть — «польскими ворами» («до Польши дошли»), и теми, кто сохранил верность традиции — ни в какой форме не сотрудничать с государством, — произошёл раскол. В 40-50-е годы прошли знаменитые воровские сходки в Ростове, Одессе, Новочеркасске, где решался вопрос — считать ли ворами тех, кто участвовал в войне, или нет. В итоге «правильные» уголовные авторитеты объявили войну отошедшим от традиции «польским» или «ссученным» ворам.
В лагере, где сидел Рублёв, у местного «польского вора» по кличке Черкес не хватало собственных людей для того, чтобы схватиться с бывшими дружками-подельниками, и он объявил себя союзником «вояк». Администрация тоже увидела в сплотившихся вокруг Рублёва и Черкеса боевиках мощную опору против вконец обнаглевших блатарей и стала оказывать «мятежникам» поддержку. Правда, в основном содействие лагерной власти сводилось к соблюдению нейтралитета. Когда кого-нибудь из убеждённых противников лагерного режима находили зарезанным, то следствие проводилось лишь для проформы и убийц не выявляло. Хотя через своих «сук»-информаторов оперуполномоченные, конечно, прекрасно знали, кто и когда выполнил ту или иную акцию.
Закрывая глаза на очевидные преступления, начальство давало понять своим союзникам: можете действовать совершенно спокойно, не боясь наказания. Вскоре началась жуткая рубиловка. Несколько раз в день между блатными и вояками вспыхивали ожесточённые схватки, после которых в лагерном морге прибавлялось трупов, а лазарете — людей с тяжелыми увечьями. Убийства стали нормой. И вскоре урки утратили прежнюю уверенность, ведь им приходилось иметь дело с людьми, обладающими большим опытом снятия часовых, рукопашных, «добывания» языков за линией фронта. Блатные же привыкли иметь дело с покорной массой мирных обывателей, осуждённых по политической 58-й статье.
Костя лично руководил многими акциями возмездия. Особый трибунал, состоящий из выбранных представителей лагерного народа, выносил прославившемуся своими зверствами выродку смертный приговор. Перепуганный блатарь, сразу забыв о своём презрительном отношении к администрации, бросался к оперуполномоченному, слёзно умоляя гражданина начальника запереть себя в каменную тюрьму БУРа. Но это обычно не помогало. На рассвете следующего дня охрана карцера куда-то отлучалась, «забыв» запереть стальные двери. Пользуясь этой «случайностью», несколько человек проникали в камеру, где приговорённая к смерти жертва мирно досматривала утренний сон — абсолютно уверенная в собственной безопасности. Палачи в три-четыре ножа резали визжащего и вопящего урку, словно свинью, и уходили, чтобы уже через несколько дней утопить в параше или повесить на оконной решётке следующую гниду. Человеколюбивый толстовский принцип в этом жестоком мире был переиначен следующим образом: «Если тебя ударили по одной щеке — бей ножом!»
Так продолжалось больше месяца. Даже воздух в лагере, казалось, стал чище! Константин чувствовал себя как на войне, где у штрафных лётчиков тоже был сильный коварный враг. И вот-вот должна была быть одержана победа.
Урки сделались тише воды ниже травы. Теперь эти шакалы изображали из себя убеждённых вегетарианцев, всячески демонстрируя лояльное отношение к «политическим» и прочим фраерам. Так продолжалось, пока в лагерь не пригнали новый этап, в котором оказалось много блатных, придерживающихся традиций. Было непонятно, как лагерная администрация, вроде бы поддерживающая «вояк», допустила это. Возможно, начальство испугалось набравших силу военных, которые в отличие от уголовников могли поднять восстание против власти. В результате измены союзника соотношение сил кардинально изменилось буквально за несколько часов. Фронтовиков начали выбивать десятками. Многие дрогнули и пошли на поклон к набравшим силу «законникам».
Рублёв для себя такую возможность исключил. Хотя с каждым днём рядом с ним оставалось всё меньше приверженцев. Вскоре погиб Черкес. Его вместе с четырьмя телохранителями подкараулила многократно превосходящая ватага «торпед» — крепких боевиков, выполняющих приказы своих криминальных хозяев. С тринадцатью ножевыми ранениями Черкеса принесли в больницу. Там его прооперировали, перевязали. Но через сутки медсестра вколола в вену недорезанного вора вместо лекарства полный шприц бензина. Потом она вроде бы объяснила оперуполномоченному, что её заставили это сделать заключённые, угрожая групповым изнасилованием.
Костя остался один. Администрация посадила единственного уцелевшего лидера оппозиции в БУР, или в «яму», как говорили зэки. Видимо, начальство ещё надеялось как-то использовать его в борьбе с блатарями. Но сам Костя понимал, что в самое ближайшее время ему предстоит последний в жизни бой. И он стал готовиться: пошагово — от одной стены до другой — просчитал и многократно отрепетировал каждый свой маневр. Днём обитатель крошечного тюремного бокса до боли в мышцах отжимался, приседал и качал пресс. Даже во сне воспалённый мозг продолжал продумывать план боя: «Вот они войдут… Человек пять, вряд ли их будет больше. Непременно сразу броситься им навстречу, пока толпятся в дверях. Бить снизу, без замаха, короткими тычковыми ударами, и постоянно перемещаться, не давая сбить себя с ног и повалить на пол…» Не однажды за ночь Рублёв вскакивал в жарком поту и бросался к спрятанной в тайнике «пике»
[22]
. Эту тонкую полоску остро заточенной стали с импровизированной ручкой в виде изолентной обмотки Косте тайно передал через надзирателя один из последних верных ему людей. При ежедневных шмонах нож никогда не находили, хотя проводили обыски большие специалисты. Правда, в этих энергичных проверках — с вытряхиванием матраса и тщательным осмотром одежды раздевшегося догола узника — чувствовалась инсценировка. Это наводило на мысль, что заточку обитателю БУРа передали с ведома администрации. По этой же причине её и не находят. Похоже, лагерное начальство, использовав «вояк» в своих целях, умывало руки, милостиво позволяя своему последнему легионеру самостоятельно спасать собственную жизнь.
