– Дозволю заметить, Глеб Парамонович, – включился в разговор Каширин, – между покойным и Дорштом произошел какой-то раздор и последнее время они грызлись, как чужие псы на охоте, а вот раньше весьма слаженно вели общее ювелирное дело… Я беседовал с его мастерами, и все это подтверждают.
– А что, если преступнику об этом было известно? И он, узнав, что Доршт собирается купить пианино, срезал с него струну, задушил Жиха и, пытаясь сбить нас с толку, бросил ее на Николаевском, в надежде, что полиция примет хозяина инструмента за настоящего убийцу, – здраво рассудил Кошкидько.
– С вашего разрешения, господа, позволю немного пофантазировать, – рассматривая крышку стола, начал полицмейстер. – Давайте на минуту представим, что Доршт и есть убийца, спланировавший все именно так, как только что было сказано. Естественно, в таком случае вряд ли кому придет в голову его подозревать… А если он как раз на это и рассчитывал? А почему нет? Я думаю, что потребность в его допросе имеется. Однако для дела будет лучше, если это произойдет неожиданно, скажем так, часика в четыре утра и непременно у него дома, на глазах перепуганной жены и детей! Глядишь, от волнения и страху сболтнет что-нибудь лишнее. А если окажется, что он ни при чем, – извиниться никогда не поздно. Но все-таки надобно уликой этой перед лицом ему повертеть и кутузкой попугать, – улыбнулся в усы Фен-Раевский. – Тут, господин Каширин, вам и карты в руки. Да только не перестарайтесь. Помню, как в прошлом году вы заезжего костромского купца в холодной камере догола раздели и сторожевыми псами всю ночь травили. А позже следователь выяснил, что жулики опоили бедолагу сонными травами и к ограблению своего кума задержанный негоциант никакого отношения не имел, но после знакомства с вами навсегда сделался заикой. Так что смотрите у меня, не переусердствуйте с Дорштом, а то, чего доброго, нагоните страху и немца удар хватит. С кем же тогда мне пулечку в преферанс расписывать? – хихикнул начальник и шутливо погрозил пальцем.
– Не сомневайтесь, ваше благородие, все сделаю в наилучшем виде, – охваченный показным рвением, вытянулся чиновник.
– А разговорчик-то с финансистом не откладывайте и чуть свет наведайтесь… Ну вот, на том и остановимся. Все свободны, господа.
II
«Большие города отличаются от провинциальных не только наличием театра, синематографа, самодвижущихся автоколясок или многочисленных выставок. В них нравы жестче и человеческое зло выплескивается наружу, как помои на мостовую. Если в уезде богобоязненный народ живет по общинным устоям, страшась людского порицания, то в крупном городе грань между добром и злом размыта и точной строгости лишена. Вековая оторванность горожан от земли и отрицание христианских традиций может привести человечество к гибели. И что произойдет, если лет через сто, допустим году в 2007, просвещенные и образованные люди перестанут ходить в церковь и уважать святую слабость больных стариков? Хочется верить, что Россию сей кошмар обязательно минует… Но ведь свежи еще в памяти трагические дни беспорядков пятого года, когда повально грабили магазины и бушующая как шторм толпа с наслаждением рвала на части тела захваченных городовых. К сожалению, русская православная церковь и консервативное самодержавное государство недосягаемо отстали от жизни и так слепо верят в свою непогрешимость, что не замечают появления новой опасной сорняковой поросли – разного рода анархистов и социал-демократов – тех, кто по собственному миропониманию не может следовать гуманным и человеколюбивым принципам. Август, 31 дня, 1907 года».
Ардашев положил перо на подставку письменного прибора и, откинувшись в кресле, закрыл глаза. Много лет он не имел права доверять мысли бумаге и часто представлял, как однажды он соберется и напишет все то, что накопилось у него в душе за долгие годы и покоилось внутри неподъемным грузом, мешая иногда дышать полной грудью.
В бессонницу думается лучше. Ночью тишину нарушает лишь легкое шипение фитиля фотогеновой лампы да трескотня сверчка, поселившегося за бесполезной летом печкой. Письменный малахитовый прибор, пресс-папье, подсвечник, еще не тронутые пером белые листы бумаги, сложенные аккуратной стопкой, – все настраивало на определенный рабочий лад, когда хочется класть на нежную поверхность чистого листа первые буквы, лепить из них слова и выкладывать целые предложения.
Послышался треск телефонного аппарата. Боясь разбудить жену, адвокат быстро снял с рычага трубку и удивленно посмотрел на часы, которые показывали начало пятого утра. На линии стоял невообразимый треск, за ним угадывался знакомый голос:
– Клим Пантелеевич, это Доршт. Срочно приезжайте ко мне. Я вас очень прошу… Ворвался какой-то полицейский с городовыми, и они хотят меня аресто… – Раздались гудки, и барышня с телефонной станции сообщила, что связь прервалась.
– Кто звонил?
В дверном проеме стояла Вероника Альбертовна.
– Все-таки телефон тебя поднял, – вставая с кресла, с сожалением проговорил Ардашев. – Доршт прокричал в трубку, что к нему ворвались полицейские и собираются его арестовать. Просил срочно приехать. И видимо, у меня нет выбора…
– Будь осторожен. На улицах в этот час много разного люда бродит, а извозчика ночью только у Тифлисских ворот и можно отыскать.
Спустя четверть часа адвокат вышагивал вниз по Николаевскому проспекту, убедившись в правильном предположении супруги. Действительно, у Тифлисских ворот стояла коляска, а в ней громко храпел возница. Фаэтон с откидным верхом домчал присяжного поверенного до Ольгинской улицы в считаные минуты. Входная дверь оказалась открытой, и Ардашев сразу прошел в гостиную. Картина была удручающая. В углу комнаты, в атласном халате и тапках, понуро свесив голову, с бледным страдальческим лицом, на стуле восседал Вениамин Яковлевич. Рядом с ним рыдала жена, а из-за шторы соседней комнаты выглядывало испуганное личико дочки. И в то же самое время, заложив большой палец правой руки за край форменного сюртука, по комнате расхаживал важный, как индюк, Каширин. Два статных городовых водили головами, следуя за начальником. Появление присяжного поверенного его не обрадовало.
– Ну, конечно! Дорогой вы наш Клим Пантелеевич, как всегда, не могли заснуть и этак часика в четыре утра надумали прогуляться по ночному Ставрополю и совершенно случайно забрели на Ольгинскую, а там у финансиста Доршта свет в окнах загорелся, и вы решили на огонек к нему заглянуть. Ну что, я прав? – ехидничал Каширин.
– Нет, Антон Филаретович, и на этот раз не угадали. Полчаса назад мне протелефонировал сам господин Доршт и попросил приехать.
– Ах вот оно что! А я, простофиля, понять не мог, куда это он так жалобно просится? Сидит, скулит… ну, думаю, ладно, приспичило человеку… Ах ты, гусь лапчатый! Нам сказал, что по нужде надо выйти, а сам к телефонному аппарату шасть и давай рычажок крутить. Что ж ты так, а? – неприятным, как скрип половицы, голосом язвил полицейский.
– Милостивый государь! Вы врываетесь ко мне домой посередине ночи, грозитесь отвезти в тюрьму, суете в лицо обрывок какой-то проволоки, оскорбляете, кричите на мою жену, и я должен все это терпеть? – задыхался от возмущения глава семейства.
