— Погоди, погоди, батюшка… — забормотал Стенька. — Стало быть, ты взять тот клад и не пытался?
— Ну, коли тебе угодно, чадо, я завтра же и начну все московские овины обходить да пни дубовые искать! — шутя отвечал отец Кондрат.
— Все и ни к чему! Давай соображать, батюшка. Бумажку-то, чай, Панкратьевой жены родители за образа сунули, чужой не стал бы. Так? Стало быть, они и клад схоронили!
— Да какой там у них клад? — удивился священник.
— Погоди, погоди! — Стенькина голова работала как никогда стремительно, и мысли рождались четкие, поразительно разумные. — Илейке Могутову тридцати, поди, еще не набежало. Стало быть, лет тридцать назад тот Панкратий женился и к жене жить пошел. А после пожара он на прежнем месте поселился?
Отец Кондрат призадумался.
— Нет, свет. Вот теперь как припоминать начинаю, так и выходит, что после пожара-то он к нам в слободу перебрался! А где ж он раньше-то жил?.. А?..
— А где бы ни жил — туда добежать можно и поискать того места! Ведь ты подумай, батюшка! Коли пень у них был приметой, стало быть, пень в таком месте торчал, откуда его выкорчевывать никто не собирался! И от пня овин видно было! Это что может быть? Это может быть такая московская окраина, которая уже почти с лесом смыкается!..
— И точно… — Отец Кондрат был несколько озадачен простотой розыска.
— Стало быть, у тебя, батюшка, сундук серебра имеется, а тебе его взять лень! — завершил возбужденный Стенька.
— Да тихо ты, нишкни… Откуда у Могутовых сундуки с серебром?..
— Сейчас-то, разумеется, сундуков у них нет. Но ведь что-то же там закопано! А что, коли не деньги? Что еще прячут и для памяти кладовую запись составляют?
— Слыхивал я, и жемчуг находили, и посуду медную, и образа в дорогих окладах.
— А ты бы, батюшка, деньги взял, а от жемчуга отказался, что ли? Его же любой боярыне на вес продать можно, для мастерской палаты!
— Не дели шкуру неубитого медведя, Степа, — предупредил отец Кондрат, но предупредил как бы для порядка, а в душе он, чувствовалось, уже вооружился лопатой для поисков того клада.
— Значит, завтра же я до Могутовых добегу и разведаю, откуда они к нам в слободу перебрались.
— С Божьей помощью, — добавил отец Кондрат. — А я тебя еще и благословлю спозаранку.
— А что, батюшка, нельзя ли у тебя на сеновале переночевать? — спросил Стенька. — Моя-то, прости Господи, совсем сдурела…
— А ночуй, — дозволил батюшка. — Только чтобы моя не прознала. Они, бабы-то, все друг за дружку горой.
— Да нет, как раз и нужно, чтобы прознала! — возразил хитрый ярыжка. — Моя-то Бог весть что вообразит, а твоя-то ей и скажет — мол, нигде его не носило, тихо и кротко прибрел на батюшкин двор ночлега просить!
— Ловок ты, Степа, — одобрительно молвил отец Кондрат. — Глядишь, и впрямь в подьячие выбьешься!
* * *
Данилка что было духу понесся на Неглинку. Нужно было отыскать Настасью и рассказать ей, что подручный княжича Саввы Обнорского непостижимым образом уцелел, выжил, избежал плахи и затевает на Москве какие-то новые мерзости.
У Настасьи с налетчиками княжича Обнорского были свои счеты — они погубили ее дружка, а может, и жениха — Юрашку. Что на самом деле объединяло этих двоих — Данилка в толк взять не мог.
Федосьица ждала его нарядная, видать, у окошечка стояла. Он и взбежать на крыльцо не успел, а дверь сама отворилась.
Толковать с девкой о разбойных делах он не желал. И потому, собравшись с силами, и улыбнулся, и обнял, и погладил.
— Я ужинать соберу, — пообещала Федосьица. — У меня все припасено!
— Ужинать — это я люблю, — согласился Данилка, — да только сперва мне нужно Настасью-гудошницу сыскать. Я знаю, что она сейчас неподалеку. Не у Феклицы ли?
И показал рукой в ту сторону, где через двор стоял домишко Феклицы.
— Нет, свет, ушла она оттуда. Настасья чуткая — после того, как ватагу чуть не изловили, она бережется. На Неглинке-то ее многие видывали и знают, не ровен час — выдадут.
— К кому же она пошла?
— А к Авдотьице, — коротко объяснила девка.
— Ну так и мы туда пойдем. Где Авдотьица-то живет? — спросил Данилка.
— А она в баню ушла.
— Скоро ли назад будет?
Авдотьица, невзирая на великанский рост и мужицкие ухватки, ему нравилась. Девка была простая, добрая, и он понимал, что с таким сложением жениха не сыщешь, а жить же как-то надобно…
— Да, поди, не скоро. Коли ей там не понравится — седмицы через две, а коли понравится — и вовсе не вернется.
— Это как же? — изумился парень.
— Да жить она в баню ушла! А к себе другую девку пустила, ты ее не знаешь. И Настасьица с Дуней у нее в бане переночуют!
Тут лишь Данилка догадался, в чем дело.
Зазорные девки могли заниматься своим промыслом потаенно — подкарауливать мужиков у кружал, заводить длительную дружбу с посадскими людьми, иные — и с иноками из обителей. А могли наниматься в бани, где, правда, трудились в поте лица, зато и оплата была не случайная, но заранее оговоренная с хозяином. В московские городские бани, где мужчины и женщины парились вместе, иные посетители для того лишь и ходили, чтобы в тихом закутке опытная растиральщица попользовала грешную плоть.
Общественные бани стояли и на Москве-реке, и на Неглинке, и на Яузе. Авдотьица нанялась в хорошую баню, напротив Китай-города, куда ходили с семьями люди почтенные. Самый заработок там был летом, когда домашние баньки-мыленки топить возбранялось. Трудовой день у банщиц был таков, что вечера оставались в полном их распоряжении: к началу вечерней службы в церквах бани закрывались. В окошко горницы светили закатные лучи — стало быть, Авдотьица, прибравшись, уже могла принимать гостей…
— Ну так пойдем к ней! — потребовал Данилка.
— Что так-то?
— Нужно!
Федосьица поглядела на парня. Горяч он был, нетерпелив, упрям… С таким немало слез прольешь…
— Ну, так пойдем, чтобы вернуться, пока решетками улицы не перекрыты.
Данилка, уже думая о своем, не заметил вздоха.
Девка засобиралась. Пригладила мокрыми руками волосы, вдела другие сережки, подрумянилась. Потом вынула Феденьку из колыбели, чтобы занести его к соседке, а на обратном пути — взять.
— Ну, готова я!
— Федосьица! А ведь с тебя белила осыпаются! — весело сказал Данилка и показал пальцем местечко с края щеки.
— Ахти мне! — Девка засуетилась, опять достала зеркало, баночку с притиранием и стала поправлять красу.
Зеркало-складень было здешней работы, со слюдой вместо стекла, деревянной рамы не разглядеть было под оловянными накладками, а венчалось оно плоской луковкой, как если бы настоящий складышек с образами. В ширину развернутое: было оно едва ль не в аршин, но радость уменьшалась тем, что неведомый мастер собрал его из кусочков, только в середке кусок слюды был побольше, четыре на четыре вершка, а в боковинах — совсем крошечные, так что или нос по отдельности разглядишь, или губу, или ухо с серьгой, а все сразу — не получится.
