— А не поверишь, кума, — с неожиданной для себя легкостью обращения отвечал Данилка. — Искал-то я клад, а нашел-то Гвоздя…
— Ты?! Клад?! А ну, сказывай!
Она так к парню повернулась, так в глаза ему заглянула — он даже головой помотал, словно избавлялся от наваждения.
Однако уж коли начал — пришлось вкратце рассказать, как набрели на тело купца Терентия Горбова и как в том же месте отыскали с Семейкой еще одно, уже неведомо чье мертвое тело.
— Что вы кладознатца расспросить решили — это разумно, — одобрила Настасья. — А вот что Гвоздь в кладознатцы записался — это мне не нравится. Что-то он такое затеял, чего и в ступе не утолчешь.
— Главное, оба про медвежью харю толкуют! Околесица какая-то!
— Задумал я жениться, не было где деньгами разжиться, — качая головой, произнесла Настасья. — Лежат под кокорой, сам не знаю, под которой… Вот что, куманек. Не след тебе в это дело с Гвоздем путаться. Коли он Третьяка брать клад сманивает — стало быть, Третьяк этим и займется. Тебе же хватит хлопот с тем Абрамкой-кладознатцем.
— А что Абрамка? Он сказки сказывать горазд. Нам того изловить нужно, кто…
Данилка чуть было не брякнул «кто Голована в свечку поднял, так что я кубарем полетел», но удержался. Докладывать про свою неловкость он бы и под пыткой не согласился. Семейка вон видел — и счастье, что Семейка человек понятливый, не напоминает и на смех не поднимает. Богдаш Желвак бы уж все конюшни повеселил…
— Того лешего, которого вы с Семейкой над вторым мертвым телом увидали?
— Его, родимого.
— Давай-ка поразмыслим. Коли это Гвоздь людей к медвежьей харе заманивает да убивает — какой ему с того прок?
— Грабит покойников, поди?
— А что с них возьмешь? Они же не клад хоронить едут, а наоборот — за кладом! Стало быть, в кошеле у такого кладоискателя — алтын или два.
— А коли он чего-то такого им наплел, что они и с собой деньги берут?
— Наплести он мог. А что, куманек, не добежать ли тебе до горбовского двора, не узнать ли, что вместе с тем Терентием пропало?
— Поздно уж!
— А спозаранку! Тебя-то там, поди, помнят и хорошо встретят.
— Ин ладно.
Данилка не хотел идти вечером к Горбовым потому, что его просил прийти старый кладознатец Абрам Петрович. Парень и с Семейкой условился, чтобы тот подошел к огапитовскому двору, мало ли что при беседе выплывет на свет Божий? Кладознатцу-то что, он, можно сказать, у себя дома. А заставлять ждать лишнее время товарища Данилка не хотел.
— Уходишь? — видя, что он поднимается, спросила Настасья.
— Ухожу.
— Ну, скатертью дорога, куманек!
Данилка взглянул на нее с недоумением — откуда такое ехидство? Ведь услугу оказал! Черт их, этих баб и девок, поймет!
Она тоже встала.
— Ступай, ступай!
А сама шагнула, оказалась совсем близко, так что целовать впору.
Однако целовать Данилка не стал. Ему и в голову не стукнуло, что поцелуя еще и так можно просить — сердито.
— Про Гвоздя Третьяк все будет знать, — сказал он на прощание. — С него и спрашивай.
— С него и спрошу. А ты, коли уж такой добрый, не мешайся в это дело, куманек. Ступай. Господь с тобой.
Она отступила и неожиданно перекрестила парня.
За дверью ждала недовольная Федосьица.
— Пойдем, что ли?
Авдотьица вывела их и ласково с ними простилась.
— Где бы извозчика взять? — спросил Данилка.
Федосьица радостно улыбнулась — нетерпелив! Горяч!
Однако велико было ее недоумение, когда парень усадил ее в тележку, а сам залезать не стал.
— Дельце одно есть. Справлюсь — прибегу.
— А можешь хоть и вовсе не приходить! — вдруг обиделась она.
Извозчик легонько хлестнул кнутом лошадь, колеса скрипнули, девка поехала прочь.
Данилка остался стоять в полной растерянности — за что?!
О том, что это — за ожидание у дверей чуланчика, где он довольно долго совещался с красавицей Настасьей, догадаться парню было мудрено.
Громко вздохнув и назвав про себя Федосьицу дурой, он зашагал торопливо, настроившись уже на охотничий лад. В голове у него стали раскручиваться и разворачиваться мысли, связанные с розыском, он стал прикидывать, как же быть теперь с самозваным кладознатцем Гвоздем и не выйдет ли, что Настасья, рассчитавшись с врагом, лишит конюхов возможности выяснить, что такого, связанного с медвежьей харей, замыслил Гвоздь на самом деле…
И тут только Данилка понял, что Настасья опять обвела его вокруг пальца. Коли она — плясица и гудошница, вынужденная в ту горестную осень сколько-то раз добывать себе пропитание на большой дороге, то где же она выучилась так ловко махать кистенем?
Очень недовольный сам собой за нелепую доверчивость, парень поспешил туда, где условились встретиться с Семейкой. Время было примерно то, когда он собирался увидеться с кладознатцем и договориться с ним о совместном выезде в лес за кладом.
Семейка собирался последить исподтишка и, возможно, заметить что-то такое, чего Данилке, беседующему с Абрамом Петровичем, было бы и не углядеть.
— Что невесел, свет? — спросил Семейка.
Данилка не стал жаловаться на Настасьины хитрости, отговорился тем, что ночью почитай что и не спал. И они поспешили к дому купца Фомы Огапитова, и явились, когда уже почти стемнело.
— Пришли-то пришли, — сказал Семейка. — А как теперь его оттуда выманить?
Очевидно, купец Фома Огапитов ложился спать рано, и чада с домочадцами — соответственно. Конюхи поскреблись было в ворота, да были облаяны из-за высокого забора псом, а никто не подошел, не спросил, что за люди, кого надобно.
— Сам велел же к вечеру подойти! — обиделся Данилка.
— К вечеру, — повторил Семейка. — А сейчас уже чуть ли не ночь на дворе.
Данилка недовольно фыркнул.
— Вот ведь старый черт! Задал загадку — ломай теперь голову!
— А никто и не заставляет, — напомнил Семейка.
— То-то и оно, что заставляет…
Среди конюхов не были в ходу всякие нежности и тонкие движения души, а еще менее — слова о возвышенном и божественном, вот разве что Тимофей время от времени разражался проповедью. И потому Данилка не стал объяснять Семейке, что заставляет его лезть в это дело крохотный младенчик, в самый миг рождения осиротевший. А участие конюхов в уходе скоморошьей ватаги от облавы — это уже вторая и не столь значительная причина.
Но Семейка и сам был не дурак.
Когда они втроем — Семейка, Богдаш и Тимофей — вздумали взять под свое покровительство странноватого парня, то именно потому, что он был не пронырлив, не изворотлив, зато носил в себе некую решимость, бескорыстную готовность к отчаянным действиям. И цену своим поступкам устанавливал сам…
