Пень был там, где ему и быть надлежало — среди молодых деревьев. Да и куда бы он делся, кому такое сокровище нужно? Стенька развернулся, высмотрел меж листвы овин и зашагал аршинными шагами. Там, куда впечатал девятый, навязал на низко, почти у земли растущую ветку лоскуток.
Другие лоскуты он приспособил тоже как можно ниже, на выходе из рощицы, как бы обозначив ими проход, по которому нужно было следовать к заветному пню.
Теперь следовало поскорее возвращаться в приказ, получать нагоняй за то, что шастал незнамо где, да и браться за службу.
— Послезавтра!.. — мечтательно произнес Стенька.
Жизнь была прекрасна — не один, а целых два клада сами просились ему в руки. И тот, что уговорились выслеживать с Деревниным, положенный боярином Буйносовым, и тот, что прятался, как оказалось в клочках, торчащих из книг отца Кондрата, — оба взывали: бери нас, Степан Иванович, рученьками! Ну, как не сжалиться, как не взять!
Стенька почесал в затылке — по времени все выходило просто замечательно. Сперва он поедет с отцом Кондратом искать по его кладовой росписи. На следующий день возьмет те же мешки, лопаты и фонарь, чтобы ехать вместе с Деревниным!
И начнется совсем иная жизнь!
В Земском приказе было затишье.
Стенька прибежал очень вовремя: писец Гераська Климов отпрашивался у подьячего Емельяна Колесникова, жена у писца рожала, так хотелось домой поскорее.
— К крестинному столу-то позовешь? — весело спрашивал Колесников. — Знаю я вас, нет чтобы позвать, угостить, напоить!
— Да Емельян Савельевич! — истово таращась на начальника, восклицал писец. — Да я!.. Да тебя!..
— А вот и Степа. Беги, Гераська, покуда я добрый. Степа, садись, пиши!
И впрямь он был добр — доверил Стеньке составить челобитную для мужика, который смирно стоял в сторонке.
Дело было простое. У купчишки из тех, что товару имеют на полтину, со двора сосед тележные колеса свел. И все подтвердят, что это его колеса теперь в соседской телеге. Стенька выпытывал имена, сопел, записывая, росчерки выделывал знатные. За этим занятием и обнаружил его Деревнин.
— Вот, к делу приставил, — сказал Колесников. — Ну, справился ли, нет? Долгонько маешься!
— Ну-ка, чего ты тут навалял?.. — не давая завершить, спросил Деревнин, беря в правую рученьку столбец. — Ишь начертал — словно черт вилами по Неглинной! Ого! Челобитная на государево имя! Ну-ка…
Он просмотрел первые несколько строк и поднял глаза на Стеньку.
— Ты, когда в приказной избе околачиваешься, слышишь хоть слово разумное или мух ловишь?!
Стенька, испуганный таким наскоком, онемел.
— Ты что тут, шпынь ненадобный, понаписал? — И Деревнин прочитал вслух: — «…бьет челом холоп твой, купчишка…» Какой тебе купчишка холоп?!
Деревнин положил столбец на стол и начал строго внушать:
— Коли торговый гость государю челом бьет, то пишется «мужик твой», коли простой купец — «сирота твой», коли боярыня — «рабица твоя», коли смерд — «крестьянин твой», коли боярский слуга — «человек твой», а холопом сам себя перед государем боярин именовать изволит! Ты который год в приказе, пес? Наиглавнейшего не выучил!
Стенька только кивал.
В душе же снова проснулось ликование — недолго ему слушать срамословные поношения! И не подьячим он, Степан Иванович Аксентьев, сделается, а в купцы пойдет! С такими-то деньжищами!
Потому он даже не обиделся на Деревнина, а лишь, выслушав, сказал смиренно:
— Вдругорядь не стану, Гаврила Михайлович. Так ты не забудь-то насчет дельца нашего…
— Да помню, помню, — делая вид, будто дельце пустяковое, отвечал подьячий и отошел от стола.
— Перепиши, как полагается, — велел Колесников. — Ох, страдник ты, Степа, и наука тебе не впрок…
«Послезавтра!..» — отвечал ангельский глас в Стенькиной голове.
Завтра в ночь — клад отца Кондрата, послезавтра в ночь — клад боярина Буйносова!
Стало быть, нужно в эту ночь как следует выспаться.
* * *
Ни свет ни заря Третьяк прибежал к Федосьице. Он надеялся найти у нее Данилку.
После разговора с Гвоздем, когда назначили время поездки в лес сообразуясь с указанием парня, он хотел выяснить, почему вдруг это дело откладывается. Но Данилка скрылся, и лишь потом выяснилось, что он успел потолковать с Настасьей.
Зная ее норов, Третьяк хотел сперва узнать правду у Данилки, иначе бешеная девка много чего затеять может, а удержать ее, как удерживал раньше, он не сумеет.
Третьяк опоздал. Данилка уже успел, схватив засохший пирог, удрать.
Федосьица возилась с Феденькой — приготовила ушат с теплой водой для купания и чистую рубашечку. На полу лежала кучка грязных пеленок — не пропадать же теплой-то воде, за одним разом и постирать можно! Вид у девки был такой унылый, словно всех родных схоронила.
— Что так-то? — спросил скоморох.
— Да ну его! — отвечала Федосьица. — Как ночевать негде, так он и тут!
— Уж и сама не рада, что обнимала?
Она вздохнула.
— Тебе бы, девка, с Москвы-то съехать, в Твери, что ли, поселиться, где тебя не знают, — посоветовал Третьяк. — Мужа тебе надобно, дом, семью. А это — не муж. Сама ведь видишь.
— Я за него и не собиралась, — честно заявила Федосьица. — Думаешь, легко мне? Тот купец со мной чуть ли не с Пасхи жил — и обстирай его, и вкусно сготовь, и всегда к нему с лаской! А поглядишь на его бороду-то — и плакать хочется. На что мои молодые годочки тратятся?..
Больше она объяснять не стала, да скоморох и так понял: уж коли тратятся молодые годочки, так пусть хоть раз — как сердце пожелало!
— Ты не плачь, не плачь, — попросил он. — Другого наживешь. Этого в шею гони! Ты красавица, ты разумница, неужто нет и для тебя доли счастливой? Есть же!
— Счастье наше бабье — воровское, украдочкой, на малую минуточку!.. — выкрикнула она и впрямь заревела, а Феденька подхватил.
Третьяк, даже не спросив, куда это Данилку понесло спозаранку, удрал.
В поисках товарищей-скоморохов, которые могут что-то рассказать про Данилку, он отправился в «Ленивку», а от Неглинки до Волхонки — чесать и чесать.
— Тут из ваших один только Томила, — сказал ему целовальник, Левонтий Щербатый. — И убираться бы вам поскорее. Я уж слышал, как вас с белянинского двора спугнули.
— А Томила давно пришел?
— С самого утра сидит, пьет. Мне-то что… Пусть пьет! Вы-то как с ним, с обломом здоровым, разбираться станете?
Скоморохи встретились в полуподвальном помещении, где можно было без помех надраться в стельку. Целовальник принимал в залог все, кроме нательного креста, и не раз бывало, что питух уходил домой в чем мать родила, завернувшись в рогожку, но распевая при этом песни.
