Эту предосторожность выдумал Озорной — коли где-то поблизости Гвоздь, знающий Данилку в лицо, околачивается, то лучше его, вора Гвоздя, понапрасну не смущать…
Семейка на вороном бахмате подъехал ближе.
— Бог в помощь, Гаврила Михайлович! — поздоровался и он. — А что, далеко ли собрался?
— Да нет, недалеко, — не зная, что и соврать, буркнул Деревнин.
— Я ему толкую — коли по пути, поехали бы вместе, — сказал Тимофей.
— Гаврила Михайлович! — обратился к подьячему Семейка. — А ведь тебя нам Бог послал! Коли дело у тебя не шибко спешное — поезжай с нами! А потом мы тебе пособим — коли что куда доставить нужно или, наоборот, привезти — съездим, привезем! Мы недалеко собрались, у нас дельце на Троицкой дороге. И коли Бог удачу пошлет — хорошо, чтобы человек из Земского или Разбойного приказа с нами был и все своими глазами видел.
— Да мне-то недалеко… неподалеку тут… — мысленно посылая Стеньку в пекло, отвечал Деревнин.
— А коли недалеко — что же ты, Гаврила Михайлович, как в военный поход собрался? — спросил Тимофей. — Епанча у тебя, гляжу, как у нас, у конюхов, — толстенная и олифленная, такую ни ветер, ни ливень не прошибут! Где брал-то?
И, не успел Деревнин слово молвить, конюх приподнял край епанчи.
— Ого! Да ты при оружии?!
— Нишкни!.. — взмолился подьячий, а тут и Данилка подъехал.
— Ну, что я говорил? Это они с тем земским ярыжкой на нас зуб точат! Это они нас выслеживают! Я как его увидел — понял!
Не то чтобы у Данилки были основания так говорить, нет же! Но он чувствовал со стороны Стеньки такую недоброжелательность, что невольно ждал от Земского приказа неприятностей. Опять же — Стенька-то знал, что скрыться с белянинского двора скоморохам помогли конюхи, однако никто из Земского приказа на Аргамачьи конюшни с расспросами не являлся. Стало быть, сведения эти подлый ярыжка приберег для собственного употребления. И, возможно, принялся просто-напросто следить за конюшнями!
— Верно ты говорил, — одобрил Тимофей. — Вот и доказательство. Поедешь, стало быть, с нами, Гаврила Михайлович! Негоже тебя тут оставлять.
— Да вот те крест — на что ты мне, Тимофей, сдался?! — искренне отвечал подьячий и перекрестился. — Отпусти душу на покаяние! Дельце у меня!..
— Вот ведь приказный крючок! — не удивился, а скорее обрадовался Тимофей. — Ловко извернулся! Я-то тебе и на черта не сдался — вот кто тебе нужен!
И указал на Данилку с Семейкой.
— Тихо, братцы, идет!.. — увидев вдали Третьяка, Семейка заторопил товарищей убираться от церкви куда-нибудь подальше.
— И коней ведет, — добавил Данилка, хватая за повод коня, на котором, как крепостная башня, громоздился в своей епанче Деревнин.
— Ну — к Огапитову, что ли? — Семейка подтолкнул бахмата каблуками.
Стеречь Деревнина доверили Тимофею — он во всем этом деле еще мало что разумел, он ночью под забором не околачивался и с мужичищем-медведищем не воевал, опять же — он самый старший, нужно же подьячему почтение оказать!
Деревнин сперва ругался и грозил страшными карами. Но меру знал — от Земского приказа-то государю одни огорчения, а конюхи у него в любимцах ходят. И поди знай, что они на самом деле затеяли! Не тайное ли распоряжение выполняют, из тех, от которых на бумаге следа не остается, разве что пишется в отчетах: и по твоему государеву велению сделано? Уж больно наглы…
Опять же — коли у них намерение взять клад боярина Буйносова, то не увязано ли сие с какими-то придворными выкрутасами и загогулинами? В самом деле, какой боярину резон в спокойное, не военное время клад хоронить? И точно ли там клад закопан? Не мертвое ли, Боже упаси, тело?!?
Подьячий среди ругани подпустил имечко боярина Буйносова. Разумный Тимофей спросил — а боярин-то тут каким боком пристегнулся?
— Про то не мне, а вам ведомо! — тонко отвечал Деревнин.
— Вот он, огапитовский двор, — показал рукой Данилка, — пойду я, благословясь! А вы — к харе, что ли?
— Где боярин, там и харя, — показывая, что ему-то уж все известно, заметил подьячий.
Данилка посмотрел на него хмуро и повернулся к Семейке.
— Говорил же я! Они с тем ярыжкой хотели связать медвежью харю, под которой мертвые тела поднимают, со скоморохами! А раз мы с тобой в белянинском саду оказались — стало быть, это они на нас зуб точат!
— Ты ступай, свет, — негромко, как всегда, попросил Семейка. — А мы тут разберемся. Господь с тобой!
Тимофей же молча перекрестил общего воспитанника.
Данилка сошел с коня, отдал повод Семейке и пошел стучать в ворота, домогаться Абрама Петровича.
Тот, оказалось, уже ждал. Конюхи с подьячим едва успели за угол заехать.
— Погоди-ка, дитятко! — Кладознатец выглянул в калитку. — Узелок прихвачу!
Он скрылся во дворе и появился с рогожным кульком.
— Что это с тобой? Зубная хворь?
— Она самая.
— Погоди, в лесу травку найдем подходящую, разжуешь — полегчает. А я и молебен отслужил, за свои денежки ради тебя, дитятко, — торопливо заговорил кладознатец, — и девятичиновную просфору взял, и богоявленская вода у нас с собой есть, и исповедался я, и причастился — все как полагается, а ты?
— Я недавно причащался.
— Ну, ты молодой, грехов мало накопил, ладно будет! Идем, родненький, я насчет лошади сговорился, идем!
Лошадь с тележкой, на каких возят людей извозчики, стояла на дворе через два переулка. Там уже лежали две лопаты. Абрам Петрович сам взял вожжи.
— Утречком жди нас, — сказал он хозяину и повернулся к Данилке. — Садись, светик. За лошадку-то я уже расплатился. Она ходко идет, как раз хорошо обернуться успеем.
Данилка уже достаточно разбирался в лошадях и видел, что меринок — так себе, не бахмат. Однако выехали на Троицкую дорогу, и он действительно пошел совсем неплохо для упряжной лошади. Впрочем, когда добрались до хари, уже совсем стемнело.
Данилка содрал с головы повязку и зашвырнул ее в придорожные кусты. Теперь, если бы Гвоздь и проехал мимо, то уже не признал бы его.
— Исцелился, что ли? — спросил удивленный кладознатец.
— Я от своих не знал, как уйти, — объяснил Данилка. — Не хотел, чтобы меня у огапитовского двора приметили.
— А ты разумник! — похвалил Абрам Петрович. — Разожги-ка фонарик, скоро понадобится.
Фонарь со слюдяными окошечками и толстой свечкой внутри оказался в рогожном кульке. Данилка засветил свечку, а Абрам Петрович принялся довольно громко читать неизвестные парню молитвы и велел за собой повторять, а в иных случаях — только возглашать «аминь». Наконец он натянул вожжи.
— Ну, с Божьей помощью, добрались. Вылезай, дитятко.
