Данила и Богдаш следили за клюкинскими воротами и Стенькой, как обещали, издалека.
— Как бы ворота с петель не снял, — глядя на яростного Стеньку, заметил Данила.
— Как бы на него кобелей не спустили, как на твоего Бахтияра, — буркнул Богдаш, поигрывая плетью на мизинце. — Кого они только в Земский приказ берут! Шуму-то, шуму! А для чего? Ему ж велено — тихонько походить вокруг, поглядеть, не признает ли кого…
— Гляди, калитку отворяют. Неужто впустят?
— Что он им такое мог соврать?
— Что за черт!
Они сперва не поняли, почему Стенька так резво отскочил от калитки и кинулся наутек. Вот когда раздался резкий свист и два матерых кобеля, рыжий и черный, выбежав, помчались в погоню, конюхи уже не размышляли, а хлестнули бахматов и поскакали навстречу.
Стенька был довольно далеко, но свист, подстрекавший псов, слышался прекрасно — свистал знатный мастер этого дела. Так умеют разве что ямщики — подъезжая к яму, они издали вызывают сменщика молодецким посвистом, хотя для этой надобности им выдают рожки из бычьих рогов. Но умелый свист летит не в пример дальше, да так и ехать веселей. Еще эту науку знают те портные, что шьют на большой дороге вязовыми иглами, — сиречь налетчики. Особенно любят с таким свистом из-под мостов выскакивать…
Из калитки выскочили несколько мужчин, закричали, заулюлюкали, словно на охоте. Псы нагоняли Стеньку, нагнали, рыжий кинулся на него сбоку и повалил. Стенька заорал благим матом.
Мужчины, разумеется, видели, что к воротом скачут два всадника, но не придали этому большого значения — их-то было куда больше.
— Отбивай дурака! — велел Богдаш Даниле, а сам, выхватив пистолет, послал Полкана к воротам.
Калитка была узка, в ней стоял самый из всех толстый — это Богдаш и употребил на пользу делу. Он выстрелил, толстяк с криком рухнул на колени. Куда попала пуля — Бог весть, но ведь попала же.
Пока Данила лупил сверху плетью псов, Богдаш оказался у калитки. Его расчет был верен — любители псовой травли бестолково сбились в кучу, пытаясь пропихнуть своего толстяка во двор, и галдели, как полоумные, причем трое даже не догадались повернуться — так и стояли спиной к Желваку.
Полкан был конем ученым, слушался и поводьев, и колен, умел, вскидываясь на дыбки, бить передними ногами. Богдан же перехватил пистолет иначе — взял за дуло, чтобы шишка на конце рукояти стала оружием. Если бы Данила взглянул, как он вертится на Полкане, отбиваясь сразу от четверых, то застонал бы от зависти. Конюхи Аргамачьих конюшен не зря государево жалованье получали.
Второй Богданов выстрел уложил неприятеля наповал — хотя бил Богдан с левой руки, да жертва была прямо под носом, жертва лезла к нему с широким ножом, норовя ударить в бедро и ссадить с коня.
Данила отогнал кобелей от Стеньки.
— Вставай! На конь! — приказал он ярыжке и кинул ему повод Голована.
Стенька заскакал, ловя ногой стремя, подтянулся нелепо, ухватившись за седло, и плюхнулся пузом на конскую спину. Он не пострадал, но страху набрался.
Видя, что ярыжке уже не грозит беда и теперь он под защитой Голована, Данила тоже поскакал к воротам.
Он понял замысел Желвака — раз уж завязалась драка, то можно бы и взять пленника.
Народу у калитки уже собралось немало — купеческая дворня выбежала на крик. Следовало удирать, но удирать с добычей. Богдаш оттеснил конем долговязого парня, прижал к забору, чтобы оглушить пистолетной рукоятью и перекинуть через конскую шею, но тут раздался Стенькин вопль:
— Черного! Черного имай!
Данила, лупя плетью направо и налево, пробивался к тому, кого ярыжка назвал черным — и точно, человек был в черном распахнутом армяке, шапка с него слетела, взъерошенные волосы были — как Голованова грива.
Этот остроносый человек уже ухватился за ногу Желвака, пытаясь дернуть ее назад и вверх, чтобы выкинуть конюха из седла. Данилу о такой ухватке предупреждали, он даже видел, как Семейка и Тимофей проделывали ее на полном скаку, причем Семейка, уже как будто слетев с коня, повисал вверх ногами и мчался, касаясь рукой земли. Поэтому парень без особых угрызений совести, налетев, треснул черного человека пистольной рукоятью по затылку.
Богдаш резко повернулся в седле и успел поймать неприятеля за шиворот.
— Подсоби-ка! — крикнул он. — Под руку хватай!
Конюхи с двух сторон подхватили тело и поскакали туда, где их ждал уже утвердившийся в седле Стенька. За ними побежала купеческия дворня, да разве конных нагонишь? Медленных бахматов на Аргамачьих конюшнях держать бы не стали.
Отъехав подальше, Богдаш перетащил тело на Полканову шею, задницей кверху.
— Теперь — домой, — сказал он. — Кто это?
— Этот меня на клюкинский двор заманил и врал бесстыже! — отвечал Стенька. — Забирай свой кафтан, отдавай мне мой.
И, стянув с себя кафтан, перекинул его Желваку. Взамен получил свой, с приметными красными буквами «земля» и «юс».
— Ах, язви тебя… — пробормотал Богдаш. Левый рукав его почти нового кафтана превратился в лохмотья.
Было уже довольно темно, однако Стенька прекрасно прочитал, что написано на Желваковом лице. И более того — понял, что вина за порчу имущества возлагается не на злых кобелей и клюкинскую дворню, а на него, земского ярыжку Аксентьева.
— Ах ты, песья лодыга! — начал гневную речь Богдаш, меж тем как Стенька тянул на себя Голованов повод, пытаясь заставить коня попятиться. Он очень не хотел быть в тех пределах, где властвует Желваков кулак.
— Да будет тебе! — вмешался Данила. — Пойдем на торг, сыщем у купцов такое же сукно, Семейкина сестра даст какой-нибудь бабе скроить и сшить!
— Не-ет! Ты в это дело сейчас не мешайся! — взревел Богдаш. — Кто его, страдника, пса бешеного, гнал в клюкинские ворота колотиться?! По-человечески не мог? Непременно надо было шум поднять? Да он, смердяк, сам на себя тех кобелей натравил! Да любить его в сорок дудок полковым строем, где ж я теперь такое суконце раздобуду?! Да и что мы дьяку скажем? Спугнули добычу, дураки, бляжьи дети!
— Ты за себя говори! — возмутился Данила. — Я тебе не бляжий сын!
Богдаш повернулся к нему и оскалился.
— Ах, ты у нас шляхтич! Мы — бляжьи дети, а тебя Святым Духом навеяло! Давно ли ведра таскал и тебя всяк мог на кляпах по кочкам пронести?! А теперь ты у нас знатный! Вся Москва — бляжьи дети, а для него, вишь, бесчестье! Коли ты такой родовитый, то прикажи Башмакову, чтобы он нас не излаял за эту околесицу! Он нам что велел? Выследить велел! А мы что?!
— А мы — с добычей!
— С добычей! А прочие-то разбежались! Добыча, мать бы ее! — Богдаш никак не мог угомониться. — Еще потом придется купцу его дворового человека с поклонами возвращать! То-то нас за это приласкают!
— Да он у них за главного! — тыча пальцем в безжизненное тело, завопил Стенька. — Я нарочно кричал, я его сразу признал!
