— Погоди, может статься, ярыжка нас сейчас надоумит, о чем Бородавку спрашивать, — сказал Даниле Богдаш.
Настасья обернулась к Желваку, еще держа на устах улыбку. И Данила вдруг понял, да ей только того и нужно, чтобы вокруг — статные молодцы, и каждый за жемчужный проблеск ее зубов душу сатане продаст! Тут-то ей и раздолье! Ведь в ватаге — либо парнишки, вроде Филатки, либо взрослые мужики, вроде Третьяка, а молодца, вроде покойного Юрашки Белого, и нет. Да ведь и Юрашка с ней толком не сладил — лишь за миг до смерти получил от нее согласие венчаться…
Но что, коли она и впрямь почуяла подходящего молодца в Богдашке? Как будто и не глядит на него, а лицо… как если бы озорство затеяла и сама заранее ему радуется…
А Богдаш молчит. Происходит что-то странное — сдается, они уже без слов друг дружку понимают!
Данила измаялся, пытаясь разобраться, пока Стенька радостно повествовал о своих с Мироном подземных шатаниях. И домаялся — Афонька Бородавка, выждав подходящий миг, рванул с лавки, опрокинул светец, ударился о дверь и, казалось, вместе с той дверью пропал за порогом, в ночном мраке.
Тут же залились лаем конюшенные псы. Этого человека они не знали и подняли тревогу на весь Кремль.
— Имай его! — закричала, резко разворачиваясь, Настасья и выскочила было на двор, да Богдаш удержал.
— Псы порвут! — только и сказал он.
Потом сам выскочил наружу, а Данила — следом. Последним устремился на ловлю Стенька, но уж этого удержала Настасья.
— Мало тебе клюкинских кобелей? Лучину подыми — не занялось бы!
Бородавка, несмотря на почтенные лета, оказался ловок и быстроног. Попадаются порой мужики, которых Господь сотворил без затей: взял костяк да кожу на него натянул, однако при своей худобе они жилисты, выносливы, и это остается с ними до смертного часа. Домишко стоял у забора. Судя по всему, Бородавка пташкой вспорхнул на забор да и был таков, провожаемый возмущенным лаем.
Данила и Богдаш, поняв, что псы пленника тоже упустили, вернулись в домишко, взяли там слюдяной фонарь, который Тимофей мастерил на продажу, да не закончил, поставили в него огарок и на всякий случай прошлись по конюшенному двору. Бесполезно — ищи ветра в поле…
Злые, как черти, они вернулись обратно. Спрятаться в Кремле — проще простого. А если Бородавка знает, где открывается лаз под землю, то тем более.
Настасья и Стенька сидели рядом на лавке, и Настасья тихонько расспрашивала ярыжку о подземных подвигах — чтобы зря времени не терять. Данила вошел в тот самый миг, когда Стенька живописал свой спуск по каменному колодцу и страх свалиться в жуткую черноту:
— И неведомо, что хуже! То ли дно каменное — так сорвешься и насмерть расшибешься, то ли вода — ну и мокни в ней, пока не сдохнешь!
Богдаш прислонился к косяку (головой он был чуть ли не под самый потолок, а дверь оказалась ему примерно по ухо), уставился на Настасью и сказал мрачно:
— Ну, что, кума, болтуна спровадила? Теперь некому рассказать, за каким чертом Обнорский по земляным норам гоняется, а ты — за Обнорским?
— Да Господь с тобой! — воскликнула Настасья. — У кума моего спроси, коли мне не веришь. Обнорский жениха моего сгубил. Слово дала — своими руками на тот свет спроважу!
— Непременно надобно под землей спроваживать?
— Там его никто вовеки не сыщет. А коли тело наверху подымут — будет розыск, мало ли что…
Богдаш покачал головой.
— Не верю я тебе, — произнес твердо. — Как-то ты хитро прямо при нас с тем Бородавкой сговорилась, чтобы он Соболева выдал, а за то ты ему бежать поможешь.
— Ты с ума сбрел, детинушка? — возмутилась Настасья. — Или в тебя нечистый вселился?
Богдаш опять выразительно покачал головой.
— Вдругорядь не обдуришь. Данила!
— Что, Богдаш?
— Рассвет скоро. Чуть светлее станет — седлай Голована, он уже отдохнул, и скачи в Коломенское, возвращай дьяка в Москву. Растолкуй на словах, что в Разбойном приказе измена и что мы изловили Настасью-гудошницу. Скажи — время не терпит. Коли тот Бородавка из Кремля выберется, много беды наделает — догадается, как своих предупредить. Чем скорее мы догадаемся, что там, в подземелье, за диво, тем больше надежды, что изловим Обнорского с его приспешниками.
— Так, — отвечал Данила, не глядя на куму.
Он видел — Желваку здорово не по себе. Да и сам чувствовал себя — дурак дураком. Похоже, кума не первый день водила его за нос.
— Я буду девку стеречь. И этого, как бишь его…
— Меня-то за что? — возмутился Стенька.
— Ты — свидетель. Когда дьяк приедет, вместе будем вспоминать, как вышло, что Бородавка сбежал.
— Так мне же с утра в приказ и на торг! А я и глаз не сомкнул…
— Все мы на том свете глаза сомкнем. Ступай, Данила!
Было ясно — он, опозорившись, не хочет глядеть в глаза товарищу.
— Данила! — окликнула Настасья. — Ты-то хоть ему скажи! Совсем сдурел!
— Это ты меня можешь морочить, кума. Желвак не таков, — отвечал Данила. — Теперь перед дьяком Башмаковым оправдывайся.
И поскорее вышел.
Действительно, уже малость развиднелось. Он побрел в конюшню к Головану.
Бахмат поглядел на него с явным неудовольствием.
— Кого это вы мне вчера на спину посадили? — без слов спросил он. — И теперь вот гоните куда-то, а я еще овес не проел…
Овес большей частью доставался аргамакам, бахматов особо не баловали, но Богдаш на сей раз щедрой рукой зачерпнул в бочке не менее двух фунтов. Очевидно, просил у Голована прощения за всадника-недотепу.
— Да будет тебе! — отвечал Данила коню. — Ты, чай, на службе.
— А если я подлижусь? — полюбопытствовал Голован, беря губами Данилин рукав и дважды тихонько дергая. — Если покажу, какой я милый, ласковый, добрый конек? Может, тогда никуда не поскачем?
— Да нет, поскачем, брат, — усмехнувшись конской хитрости, сказал Данила. — Служба. Десять каких-то верст! Ну, что для тебя десять верст? Ты их и не заметишь.
И пошел за Головановым седлом, что было, как и прочие седла, поблизости от шорной, на торчке. Там же висело оголовье с уздой.
Данила не раз оставался на конюшне дневальным, он любил эту ночную живую тишину, с ее невесомыми шорохами и скрипами. На сей раз дневальным назначили конюха Павлушку Алексеева, он лежал на узкой лавке в шорной и дремал, но все слышал.
— Ты, что ль, Данила? — спросил он.
— Я. Голована седлаю.
— Бог в помощь.
И это тоже было приятно — что узнают по шагам да не задают лишних вопросов.
— Не пойду и не пойду, — объявил уже оседланный Голован, высоко задирая башку. Он всегда это проделывал, не желая брать удила, но Данила уж наловчился.
