— А вот и ключ, — уже спокойнее продолжал Абрам Петрович. — Отдам ключ Михаилу Архангелу, Михаил Архангел — Гавриилу, Гавриил Архангел — матушке Пресвятой Богородице, а матушка Пресвятая Богородица — во Иордан-реку белой рыбе. И потом — трижды зааминить.
Странным показалось Данилке, что Богородица не нашла лучшего места, чем чрево какой-то рыбины. Будь тут сейчас Тимофей — богословская закавыка решилась бы просто, одним ударом пудового кулака, и лишилась бы Москва своего главного кладознатца.
Где-то в глубине души Данилка понимал, что Тимофей, взяв на душу этот грех, недолго бы его замаливал. Сказано же — «ворожею убей». Эти слова вовсе незачем было в Священном Писании вычитывать. Их всякий батюшка в проповеди не раз повторял, отваживая прихожанок от любовных приворотов и гаданий.
— Так вот, — уже совсем деловито молвил Абрам Петрович, — ты товарищам ничего не сказывай, чтобы не сглазить.
— Ин ладно, — Семейкиным словечком отвечал Данилка.
— Я сейчас с ними уж как-нибудь сряжусь, и вы все уходите. А ты ближе к вечеру сюда ко мне прибежишь. Я лошадь с телегой раздобуду, поедем, поглядим место. Потом тебя, куда нужно, привезу и начну готовиться клад брать. Понял, свет?
— Как не понять!
— Ну так ступай к своим-то.
Данилка, опять же вдоль стеночки, делая вид, будто таится, вернулся к Семейке с Третьяком. И тут же прибыл Филатка, неся под полой не кружку, а целую скляницу.
— Соглашайтесь на все, — только и шепнул Данилка товарищам. Да еще и подмигнул — мол, дельце-то занятное!
Абрам Петрович подошел неспешно.
— Столковались ли? — спросил.
— Столковались, — отвечал Семейка. — Медвежью харю мы видели на Троицкой дороге. Коли хочешь, тебя туда свезем на своих лошадях, чтобы ты поглядел и решил — берешься или нет.
— Как это — не берусь? — удивился Абрам Петрович.
— Сам же говорил — клады и проклятые бывают. Ну как этот — проклятый? Мы тогда от него сразу отступимся.
Кладознатец призадумался.
— Есть у меня свой способ про клад узнать. Я ворожить умею. Но это делается ночью. Так что завтра хорошо бы нам встретиться, и тогда я вам скажу — проклятый клад или благословенный.
Данилка стал мелко кивать Семейке и Третьяку — мол, соглашайтесь!
— Стало быть, выпьем за то, чтобы промеж нас было согласие, — предложил Третьяк. — А завтра об эту же пору мы к тебе придем разговаривать.
Данилка отхлебнул один глоточек и передал скляницу Филатке. Тот тоже злоупотреблять не стал. Пока старшие пили, дух переводили, да о вине словечком обмолвились, юный скоморох подтолкнул Данилку:
— Гляди-ка!.. Вон, вон, в саду…
— Кто это? — шепотом спросил Данилка. — Инок, что ли?
— А шут его знает, только он во все время беседы тут околачивался. И когда я за вином бегал, и когда обратно…
Человек, которого заприметил Филатка, был из тех, о ком говорят — его черт чесал, да и чесалку потерял. Вороная грива почище, чем у Голована, разве что не торчком, падала на лоб, на плечи и спину, незаметно перетекала в окладистую спутанную бороду. Так мог бы выглядеть пустынник, десять лет не видавший в зеркале своего отражения, а от гребня навеки отказавшийся ради смирения плоти.
— Вольно же этому купчишке Огапитову прикармливать всякий сброд… — без избыточного уважения к кладознатцу шепнул Филатка.
Человек в черном, что, пригибаясь, хоронился за садовой зеленью, мог быть и безместным попом, и монахом-расстригой. А мог оказаться и одним из тех юродивых, которых купечество прикармливало, селило у себя на дворах и в трудные минуты жизни требовало от них благословений, пророчеств, вещих снов и тому подобной помощи. Во всяком случае, дикая волосня на мысль о здравом рассудке Данилку что-то не наводила…
О странном предложении кладознатца Данилка рассказал, лишь когда вышли с купеческого двора и пошли по Солянке к Китай-городу.
— Значит, подарок нам сделать решил? — уточнил Семейка. — Экий щедрый!
— Говорил он складно, — продолжал Данилка. — Ты-де, молодец, и сам найдешь, где та харя приколочена…
И вдруг замолчал.
— О чем задумался, детинушка? — спросил Третьяк.
— Мы с ним толковали, говорили, что харя к дереву привязана… — соображая, отвечал Данилка. — Ей-богу, привязана… А он — приколочена!..
— Я же говорил — знакома ему та харя лучше, чем нам! — воскликнул Семейка. — Что, если нам взять да и съездить на Троицкую дорогу, поискать того места? Все равно ведь придется!
Третьяк и Филатка переглянулись.
— Мы-то не поедем, — понурился Третьяк. — Нам сейчас нужно сидеть тише воды, ниже травы, а не верхом разъезжать. Не ровен час, кто увидит — да и до Земского приказа добежит. Ведь вся Москва, поди, уже знает, как у купца Белянина веселых гоняли…
— А мы вас и не зовем, — сказал Семейка. — Нам с Данилой дай Бог двух коней на день заполучить, куда еще третьего с четвертым!
— Стало быть, сейчас поедете? — спросил Третьяк.
— Почему бы и нет?
— Тогда тут мы и расстанемся, — предложил скоморох. — Я в Китай-городе ничего не забыл. Мне теперь не с руки по Москве слоняться, людей смотреть да себя казать.
— А я на Неглинку побегу, — сказал Филатка.
Данилка поглядел на него с некоторой завистью. Иные-то и среди бела дня с зазнобами обнимаются, а другим-то — седлать коней…
— Разумно, — согласился Семейка. — Так где же мы вас вечером сыщем?
— А к Николе Угоднику, что в Столпах, приходите на закате, там я и буду, — отвечал Третьяк.
— Да и я подойду, — добавил Филатка.
Раскланялись. Данилка с Семейкой заспешили — им нужно было пробежать Китай-городом и через весь Кремль, взять лошадей, через пол-Москвы добраться до Троицкой дороги, и неведомо, сколько времени уйдет на поиски хари.
Они уже шли по Варварке, когда услышали за спиной истошное:
— Стойте! Стойте, конюхи!
Оба разом подумали о вчерашней облаве. Красная площадь с торгом была уже совсем близко — мало ли кто из земских ярыжек слоняется тут, наблюдая за порядком, да и опознал беглецов с белянинского двора? Или же те приставы, которых побили в саду, опомнились и уже бродят по Москве, высматривая обидчиков.
— За мной! — Семейка нырнул в ближайший переулок и прижался спиной к забору.
Тут же раздался лай. Место, чтобы скрыться, конюх выбрал неудачно — как раз тут был привязан сторожевой кобель и стал кидаться лапами на забор.
Семейка вытащил за алую кисточку свой засапожник и взял поудобнее.
У Данилки оружия не было, и он просто сжал кулаки.
— Стойте, конюхи! Я это, я! — голос был знакомый.
