Не раз видев бунты в Лондоне, я знал, что приближаться к толпе следует с осторожностью, поскольку любой пустяк мог ее воспламенить. Подойдя ближе, я услышал аплодисменты и смех и увидел, что толпа окружила старого тадеско, который подарил мне песочные часы. Огромный мужчина с бритой головой и густыми, висячими ярко-соломенными усами схватил старика за бороду. По виду он был чернорабочим, его одежда была из дешевой шерсти, оборванная и в пятнах. Сквозь прорехи виднелось грязное мускулистое тело. Я подошел ближе. Чернорабочий потянул за бороду сильнее, и тадеско зашатался, отрываемый от земли вцепившейся в него рукой.
— Прекратите! — закричал я, протискиваясь сквозь толпу.
Я чувствовал, что воздух пропитан ненавистью, насилием и яростью. Долгие годы тяжелого малооплачиваемого труда ожесточили этих людей, и теперь они были готовы выместить свою злобу на бедняке-тадеско. До благородных джентльменов из клуба сэра Оуэна им было как до луны,но они слышали те же истории о том, будто евреи разорили страну, отняв богатства у англичан, и стремятся превратить протестантскую державу в иудейскую. Я слышал о подобных нападениях, но никогда их не видел. По крайней мере, таких, как это. Я знал, что этим людям придется не по душе мое вмешательство, и постарался не показывать своего страха.
— Отпусти его, — сказал я чернорабочему-усачу. — Если он совершил преступление, пошлите за констеблем.
Усач выполнил первую часть моей команды. Злобно усмехнувшись, он разжал руку, и старик упал на землю. Я видел, что он в сознании и не сильно побит, но лежал неподвижно, словно мертвый. Может быть, он выучился этому в Польше, или в России, или в Германии, или в какой-нибудь другой варварской стране, откуда он бежал в поисках убежища в Англию.
— Констебль ни к чему, — грубо сказал мне рабочий. — Мы сами разберемся с евреем-вором.
— Что сделал этот человек? — потребовал я.
— Он распял нашего Христа! — воскликнул усач, обращаясь к толпе, которая наградила его приветственными возгласами и смехом. Некоторые кричали, чтобы я шел своей дорогой, но ни я, ни усатый не обращали на них внимания. — Но кроме этого, — продолжил верзила смягчившимся голосом, — он пытался залезть мне в карман. Вот так.
— У тебя есть свидетели?
— Еще бы, — сказал он, кривляясь, — вот эти добрые люди. Они всё видели.
В толпе снова раздался смех и приветственные крики. К ним добавились предложения обвалять еврея в смоле и перьях, распять, разорвать ему нос и, что было трудно объяснимо, сделать ему обрезание.
Я поднял руку, призывая толпу успокоиться, надеясь, что на них подействуют уверенные жесты. На какое-то время мои надежды оправдались.
— Потише, друзья, потише, — сказал я. — Я не стану препятствовать правосудию. Но дайте мне послушать, что скажет лоточник.
Я нагнулся и помог старику встать. Он смотрел вокруг жесткими, налитыми кровью глазами. Думаю, я ожидал, что у него будут дрожать губы, как у ребенка, готового расплакаться, но он скорее напоминал человека, стоящего на морозе в легкой одежде, зная, что не способен побороть стихию и ему ничего не остается, кроме как терпеть.
— Скажи мне правду, старик, — сказал я. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить твое положение. Ты пытался залезть в карман к этому человеку?
Он повернулся ко мне и возбужденно затараторил на языке, которого я не понимал. Не сразу до меня дошло, что это древнееврейский, но с очень странным акцентом. Даже если бы старик говорил с четкостью оратора, мне трудно было бы его понять; из его сбивчивой речи я сумел вычленить лишь несколько слов: «Lo lekachtie devar» — «Я ничего не брал».
Он увидел, что я не понимаю его, и перестал говорить на древнем языке, снова перейдя на язык жестов. Он положил руку на сердце и сказал:
— Я ничего не взял.
Это меня не удивило. Что еще он мог сказать? По правде говоря, я не исключал того, что он мог совершить преступление. То, что он добрый старик, еще не означало, что он не мог попытаться залезть в чужой карман. Не знаю, может быть, то, как он говорил, или выражение его глаз, или то, как он отчаянно-серьезно держался, убедило меня, что он не виновен. Это объяснялось не только моим желанием защитить его от безумной толпы — я поверил ему, как поверил бы, если бы он сказал, что над нами светит солнце.
— Этот человек, — возвестил я со всей строгостью, на какую был способен, — говорит, что ничего не пытался украсть. Произошло простое недоразумение. Поэтому расходитесь по своим делам, а он пусть идет по своим.
Толпа застыла, и на какой-то момент мне показалось, что я победил. Но вскоре я понял, что теперь началось соревнование, — не между человеком и безумной толпой, а между двумя людьми.
— Это тебе надо заняться своим делом, — сказал мне усач визгливым голосом. — Иначе мы можем легко разобраться как с одним, так и с вами обоими.
Он двинулся прямо на меня, и я понял, что пора отбросить хорошие манеры. Я вынул из кармана заряженный пистолет и натренированным движением взвел курок большим пальцем.
— Расходитесь, — сказал я, — пока все целы.
Я подался назад, схватив старика за руку и прижав его к себе.
Толпа шагнула вперед, словно подчиняясь приказу. Противостояние резко изменило свою природу. Это не были люди, которыми двигал гнев или ярость. Они сделались подобны стае диких зверей, посланных за добычей и уже не способных изменить курс.
— Ты не можешь застрелить всех нас, — сказал усатый с презрительной усмешкой. Он обязан был проявить храбрость, поскольку пистолет был нацелен ему в грудь.
— Это так. Но кто-то должен умереть первым, и мне кажется, им будешь ты. А когда закончатся пули, у меня, как видишь, есть при себе шпага. В конце концов вы победите, не сомневаюсь. Толпа получит старого лоточника. Вопрос не в том, кто выиграет в схватке, а в количестве пострадавших.
Усатый помолчал какое-то время, а потом сказать старику, что в другой раз такое ему не сойдет с рук. Потом развернулся и, громко сетуя на то, что англичан притесняют в своей собственной стране, пошел прочь. Через минуту толпа рассеялась, словно все очнулись ото сна. Мы с тадеско остались одни. Он смотрел на меня остекленевшими глазами.
— Я благодарю вас, — сказал он тихо. Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, но я видел, что он весь дрожит и едва сдерживает слезы. — Вы дать мою жизнь. — Его безделушки рассыпались под ногами и были похожи на детские игрушки, опрокинутые сильным порывом ветра.
Я покачал головой, выражая несогласие с его словами и чувствами, кипевшими у меня в груди.
— Они бы тебя не убили. Так, попугали бы немного.
Он покачал головой:
— Нет, вы дать мою жизнь.
Со спокойным достоинством он нагнулся, чтобы собрать свой товар. Мне стало очень грустно, и я положил несколько серебряных монет на его лоток — не знаю, сколько шиллингов или фунтов, — и хотел пойти к лавке модистки за Мириам, но, обернувшись, увидел, что она стоит позади меня.
