– Я не верю, что все так плохо, – упирался я.
– Ты говоришь, как ребенок, агитирующий в пользу идеологии. Как это – все не так плохо? Ты же видишь это собственными глазами. Все именно так плохо. А раз уж ты не веришь даже собственным глазам, значит, ты вообще не способен поверить ничему, кроме того, во что уже веришь.
Возразить мне было нечего.
– Послушай, – продолжал он, – даже если страдания животных не вызывают у тебя сочувствия и ты настолько ограничен, что не желаешь задумываться о медленном разрушительном воздействии, которое оказывает на твой организм испорченное мясо, то подумай хотя бы о другом: владельцы больших корпораций блюдут свои интересы, пытаясь нас успокоить, убедить в том, что нашему существованию ничто не грозит, – и последствия этого будут ужасны, фатальны, смертельны.
Аргумент был веский, возразить было нечего.
– Ну ладно, пойдем отсюда.
Несмотря на вонь, которая продолжала нас окружать, даже когда мы вышли из свинарника, я не мог заставить себя так просто уйти. Мы стояли посреди поляны, и я в немом изумлении пялился на это жуткое строение.
– А ведь все то, что мы только что видели, – сказал Мелфорд, – нужно помножить на миллионы, даже на миллиарды, – и невольно задумываешься…
– О чем задумываешься? – глухо спросил я.
– О том, справедливо ли пожертвовать человеческой жизнью ради жизни животного.
Несмотря на все, что я видел, ответ тут же сорвался с моих губ.
– Нет, – сказал я.
– Ты уверен? Представь себе такую ситуацию: к примеру, ты случайно оказываешься свидетелем изнасилования. На женщину напали, и единственный способ ее спасти – это убить насильника. Должен ли ты его убить в таком случае?
– Если других вариантов нет, тогда конечно.
– А почему? Почему ты считаешь такой поступок приемлемым?
– Потому что я считаю, что любая женщина имеет большее право не быть изнасилованной, чем насильник – жить.
– Хороший ответ. А разве животное не имеет права не подвергаться мучениям? И разве это право не выше права мучителя на удовлетворение своих потребностей или получение выгоды?
– Нет. Но послушай, Мелфорд. То, что мы увидели там внутри, действительно ужасно. Отрицать это невозможно. Но все-таки существует четкая грань между людьми и животными.
– Потому что людям свойственна гораздо более высокая степень самосознания?
– Именно поэтому.
– А как насчет умственно отсталых людей? О тех, кто сознает себя и свое существование ничуть не более, чем обезьяна? Значит ли это, что такие люди прав имеют не больше, чем обезьяны?
– Разумеется нет. Все равно это человеческие существа.
– И потому имеют все те же права, что и все остальные человеческие существа, не так ли? То есть самые слабые из нас должны иметь те же самые права, что и все остальные, так я понимаю?
– Да, – ответил я. – Именно так.
– Как ты думаешь, каково происхождение этих прав? Они естественны, единственно возможны и справедливы? Или же мы их сами придумали, для собственного удобства – морального, экономического, физического? Почему остальные существа, способные на чувства и эмоции, не могут иметь тех же прав? Говорить, что мучить свинью нехорошо лишь в том случае, если это не приносит выгоды, только потому, что нам выгодно развивать экспортную торговлю и покупать в магазине дешевое мясо, – просто абсурд. Мораль не может зависеть от выгоды. Ведь нельзя разрешить заказные убийства, а непреднамеренные считать преступлением. Разве жестокость, основанная на денежных интересах, – меньшее зло, чем любая другая жестокость?
– Я понимаю, о чем ты говоришь, но все равно мне кажется, что здесь есть определенная иерархия. Возможно, животным и свойственны эмоции, но они не пишут книг и не сочиняют музыку. А у нас есть воображение и способность к творчеству – значит, человеческая жизнь в любом случае ценнее, чем жизнь животного.
– В любом случае? А представь себе какую-нибудь героическую собаку, которая, рискуя собственной жизнью, спасла множество людей. Скажем, пожарную собаку, вытаскивающую из огня грудных детей. А с другой стороны, возьмем какого-нибудь серийного убийцу, совершившего ужасные преступления. Скажем, он сбежал накануне казни и взял эту собаку в заложники. Полицейские знают, где он скрывается, и могут снова его схватить. Но во время ареста собака наверняка погибнет. Хотя есть и другой выход: вызвать снайпера, чтобы тот застрелил убийцу, – и жизнь собаки будет спасена. Что же важнее в таком случае – жизнь приговоренного к смерти, который убил множество людей и сам был бы уже мертв, если б не сбежал, или жизнь собаки, которая сделала столько добра?
– Да брось! Это уже крайний случай, – возразил я.
– Согласен. Это действительно самый крайний случай, который я смог сочинить на ходу, так что отвечай на вопрос.
– Жизнь человека все равно ценнее, – ответил я, хотя был не вполне уверен, что действительно так считаю. – Потому что, однажды преступив эту черту, потом очень трудно вернуться обратно.
– Значит, ты считаешь, что жизнь человека, даже самого злого, следует ценить выше жизни животного, даже самого доброго и благородного?
Я пожал плечами, сделав вид, что мне все равно, хотя то, что я чувствовал в этот момент, никак нельзя было назвать безразличием. Мелфорд ставил меня своими вопросами в тупик, и мне это не нравилось. Если он прав, значит, абсолютных истин попросту нет, несмотря на то, что я всю жизнь считал иначе. Если бы я с ним согласился, то лишился бы точки опоры. Случай, придуманный Мелфордом, был действительно самым крайним, и Мелфорд отлично это понимал. Тем не менее я не хотел говорить, что стоит спасти собаку, потому что тем самым признал бы, что белого и черного нет и все решают зыбкие полутона. Если это так, уже нельзя будет сказать, что человеческая жизнь безусловно ценнее жизни животного, – придется уточнять, в каком случае и при каких обстоятельствах.
– Я не знаю. Может, пойдем?
– Ладно. Иди к машине. Честно говоря, я еще не придумал, как спасти этих свиней, но пока что я хочу, по крайней мере, их накормить и напоить. Это займет пару минут – не больше.
– Помочь тебе?
– Нет, не беспокойся.
Я беспокоился, но все же подчинился. Такова была, уж видно, моя судьба – слушаться Мелфорда. Так что я, свесив голову и глядя себе под ноги, побрел к машине, стараясь забыть все увиденное и не думать о свиньях с пустыми глазами, покрытых красными волдырями. Но забыться окончательно мне никак не удавалось. Отчего-то мне все время представлялись Карен и Ублюдок – мертвые, похолодевшие, с широко открытыми глазами.
На полпути к машине я очнулся от тяжкой полудремы. Когда я, сощурившись, вгляделся в залитый солнечным светом вечерний пейзаж, то увидел нечто такое, отчего у меня душа ушла в пятки.
