Это и вынудило меня пойти на измену Родине, так как я видел и понимал, что наша партия в состоянии существовать и управлять страной только в условиях подавления всякого инакомыслия, только при системе запретов и ограничений, унижающих человеческое достоинство. Видел я также, что наша партия более бюрократична, чем все другие политические партии. Был я тогда чрезвычайно обеспокоен и тем, что проповедь идеологического противостояния может стать причиной развязывания новой войны. Поэтому я поставил перед собой задачу: оградить политическое руководство США от неправильного восприятия политических, военных и экономических акций СССР; разъяснить им суть потока политических и пропагандистских мероприятий; показать, в чем заключается обман советских решений и что американцам надо самим разбираться во всем и противодействовать нечистоплотной внешнеполитической деятельности СССР.
Свои возможности о помощи Америке я не переоценивал, я хотел лишь показать спецслужбам США пути осуществления нежелательных для сохранения мира советских акций.
И еще: работая в Штатах, я убедился, что американцы никогда не начнут войну первыми. По своей натуре и характеру они представлялись мне теми дельцами, которым дороже всего их собственное дело и их собственная жизнь. Разобравшись в демократичном характере государственного устройства США, я понял, что в этой стране маловероятно возникновение диктатуры одной личности, которая была бы способна на принятие решения об объявлении войны. Должен заметить, что американцы боятся нас, но боятся не как государства, не как нацию, а как идеологическую систему, способную разрушить жизненные идеалы многих народов.
В связи с этим я внимательно изучил случаи вступления США в войны и не нашел в истории примера вхождения их в военные конфликты без обсуждения таких вопросов в прессе и в конгрессе, без колебаний и споров, то есть когда они начинали бы действовать внезапно, без предупреждения. Повторяю еще раз: сама система государственного устройства и правления страной не позволила бы им это сделать.
Появление стратегических ракет в нашей стране я рассматривал как возможную подготовку СССР к внезапному нападению на США. Стремление же Америки увеличить свою военную мощь расценивал как создание средств для устрашения и предотвращения новой мировой войны. При этом я почему-то был убежден, что СССР не начнет первым войну против более сильного противника, и в то же время считал, что не начнут ее и Соединенные Штаты. В этом я был абсолютно уверен. Считаю, что для обеспечения стабильного мира нет необходимости достигать ядерного превосходства, для этого достаточно уже накопленных ядерных средств устрашения, способных нанести ответный удар как с одной, так и с другой стороны. Для этого, по моему мнению, хватит и половины имеющихся на сегодня ядерных средств. Конфронтация же, бряцание оружием всегда вызывали у меня внутреннюю негативную реакцию.
Занимаясь с первой командировки в Америку разведкой ядерного потенциала США, я понял, что нужно нам всем договариваться. Мои попытки как-то подать свой голос в этом направлении не давали результатов. В последующем такие события, как Кубинский кризис, события в Венгрии и Польше, разлад с Китаем и необоснованное, на мой взгляд, бесполезное наращивание сил на границе с Китаем и, наконец, строительство стены в Берлине — все это не находило у меня понимания. Это были не соответствующие гуманным принципам социализма акции, направленные на усиление конфронтации в мире и приближение всеобщей катастрофы. Не находила понимания в моем сознании и среда, в которой мы искали «друзей». Мне казалось, что меркантильные соображения, которые лежали в основе наших отношений с некоторыми странами, получающими от нас вооружения и различное военное оборудование, не соответствуют идеалам социалистического общества. Вот такая негативная установка поддерживалась во мне по мере наблюдения за деятельностью компартий Бирмы, Вьетнама, Кампучии и других азиатских стран. Руководители этих государств во имя достижения политических целей иногда забывали о гуманизме и вели войны, что приводило к гибели миллионов человеческих жизней.
К числу указанных выше причин моей измены относятся и события, происходившие внутри СССР: снятие с должностей и увольнение Жукова, Штеменко и, конечно же, развенчание культа личности Сталина перед советским народом и всем миром.
Ранее у меня были сомнения в справедливости деятельности Сталина. Эти сомнения вызывались его жестокостью, созданием невиданных доселе органов подавления, приводивших к излишним жертвам. С приходом к власти Хрущева, которого я считал не достойным руководить ни партией, ни государством, я пришел к выводу, что такого лидера может выдвинуть только партия, потерявшая свое идеологическое лицо со всеми вытекающими последствиями.
Ни для кого из живших в то время взрослых людей не была секретом бездумная, авантюристическая политика тогдашнего Хрущева, дважды ставившего мир на грань ядерной войны. Нам, разведчикам, находившимся в то время в США, это было особенно понятно. За плечами нашего народа была уже тяжелейшая война, в которой каждая семья понесла невосполнимые потери. Моим сыновьям в то время исполнилось восемь и шесть лет, и я не мог не думать об их будущем. Вот это и есть один из главных мотивов, объясняющий, почему я в конце 1961 года решил оказывать содействие Соединенным Штатам Америки в противодействии агрессивной политике Хрущева.
Авантюризм и волюнтаризм Хрущева, его взгляды и поведение за рубежом — все это, вместе взятое, и породило во мне полную безысходность, разрушило внутренние идеологические устои, мою мировоззренческую платформу и толкнуло меня в лагерь главного противника. Я задавал себе не раз вопросы: «Как могло стать возможным, что при нашей демократии, в условиях «самого справедливого», социалистического общества на руководящие должности в партии и государстве выдвигаются такие авантюристы, как Хрущев?» И, к сожалению, не находил ответа.
Сущность доктрины Хрущева я видел в коммунистической экспансии, то есть в насильственном перенесении коммунистической формы правления в зависимые от СССР развивающиеся страны, что, по моему мнению, не соответствовало ленинской идее о праве наций на самоопределение. Бороться же открытыми способами я с этим не мог и тоже по этой причине избрал измену Родине, так как знал, что иные формы борьбы привели бы меня к неминуемой гибели. Подтверждением тому стало мое выступление на партийном собрании в Нью-Йорке, когда я высказал свое мнение по вопросам политики разоружения. Это, как я уже говорил на одном из допросов, чуть было не закончилось полным моим крахом. Я понял тогда, что так действовать дальше нельзя, что еще одно такое выступление — и я перестану существовать как личность.
Одной из причин моего становления на путь сотрудничества с американцами было также и стремление открыто высказывать свои взгляды и убеждения, но это была лишь сопутствующая, не основная причина измены. В области профессионального дела хотел бы подчеркнуть, что я всегда стремился к работе за гранью риска: чем больше опасность, тем интереснее становилась моя жизнь. И еще о профессионализме: меня всегда возмущало, когда от военных разведчиков требовали добывания не фактических данных о противнике, а той информации, которая ожидается «наверху». Возмущало, конечно, и падение профессионализма в разведывательной работе, засорение разведки случайными людьми.
