Он улыбался понимающе, пил ликер, я кофе, у меня странный метаболизм: кофе вообще-то вздрючивает, но могу нажраться самого крепкого на ночь и спать без задних ног…
Отец Леклерк начал рассказывать, что здесь же в ходу система «discretio, sobrietas, moderamen» — дискретности, трезвости, снисходительности, — то есть здравого смысла, истинной оценки вещей, понимания человеческих слабостей. Человек вообще-то слаб, но если уж он по собственной воле хочет совершенствоваться, то нужно ему всячески помогать, а когда срывается, то не укорять победно «Я же говорил! Ты слабак» и не требовать немедленного соблюдения заповедей, раз уж взялся, а снизить ему нагрузку и терпеливо ждать, когда он сам устыдится временной слабости и с удвоенным жаром возьмется…
Я слушал внимательно и уважительно, в духе discretio долил ликера в фужер и сказал с пониманием:
— А в нашем монастыре… ну, в нашем королевстве, все это нагромождение свели к простой формуле: «Что нельзя делать, то нельзя! Но если очень хочется, то можно».
Он задумался, подвигал бровями и морщинами на лбу.
— Очень… гм… емко.
— Был проделан огромный объем работы, — заверил я. — И столько копий сломано в дискуссиях! А, казалось бы, начали с невинного с виду вопроса, сколько ангелов уместится на кончике иглы!.. А потом слово за слово…
Он пробормотал:
— Да, по емкости заметно, что перелопачено и отброшено очень многое. Но все ли понимают, что это только снисходительность к слабостям человеческим?
— Так сказано же, — пояснил я, — нельзя делать того, что нельзя! А все знают, чего нельзя… И можно разрешать только в исключительных случаях, чтобы человек совсем не озверел. После этого он сам вернется в норму и, устыдившись, горы перевернет в деле самосовершенствования!
Он посмотрел на мерцающий свет свечи через фужер с ликером, таким же нежно-оранжевым, как и само солнце.
— Бог знает суть, — произнес он задумчиво. — Подробности нашептывает дьявол.
— Увы, — сказал я, соглашаясь, — Бог уловляет людские души удочкой, дьявол забрасывает сеть. Потому с добычей уходит чаще.
Остаток дня я бродил по монастырю, общался с монахами, молодыми и старыми, с удивлением обнаружил, что по большей части это еще не монахи, а все еще послушники, очень уж долгий у них путь в полноценное монашество.
А если учесть, что Храм держится на старших братьях, с которыми пообщаться еще не удалось, то моя миссия здесь, можно сказать, еще и не началась, хотя я потратил времени на первое знакомство больше, чем рассчитывал.
Прозвонил колокол, возвещающий об отходе ко сну, в монастыре иначе не угадать, когда ночь сменяет день. Я снял перевязь с мечом, лег, не раздеваясь, поверх жесткого, как и положено в монастырях, одеяла из грубой шерсти с колючим ворсом.
Мой спинной мозг чувствует присутствие огромных сил в Храме и монастыре, но внешне монахи как монахи, ничего необычного, вон даже капитул собирают по поводу одежды. Как говорится, орлам случается и ниже кур спускаться, только вот вторую половину пословицы «…но курам никогда до облак не подняться» я не зрю, только вижу, как орлы спустились и сидят на плетне для кур, где мирно беседуют о длине ряс.
Когда напряженные мышцы наконец-то расслабились, а мозг начало затягивать в свободные ассоциации, послышалось тихое пение. Я невольно прислушался: кто-то идет по коридору, слова молитвы мне знакомы, только время неподходящее…
Я вздрогнул — пение приближается не из коридора, а как бы наискось, свободно проникая через стены!
Пальцы сами по себе нащупали у изголовья рукоять меча. Дверь слегка озарилась мертвенно-бледным светом, я вздрогнул и замер, а в келью медленно вплыл призрак.
Лицо старое, морщинистое, даже призрачность не сглаживает глубокие скорбные морщины на лице, складки на лбу и острые скулы. Капюшон рясы отброшен на спину, я хорошо рассмотрел резкие черты лица, запавшие глаза и сурово сжатый рот.
Несмотря на полупрозрачность, верхняя часть туловища просматривается отчетливо, ниже колышется туман, а у пола вообще пусто, но я смотрел в лицо и чувствовал, что монах что-то хочет сказать, но его несет мимо и дальше, а с ним уходит и едва слышное пение молитвы.
Он ушел в стену, я выскочил в коридор; пустынно и страшновато, веет ужасающим одиночеством. Я пробежал по нему, выскочил в зал и увидел, как призрака уносит дальше. Он с усилием оглянулся, я увидел страдальческое лицо, и тут его повлекло в сторону лестницы, ведущей в подвалы.
Когда я добежал до первой ступени, там внизу пусто, и не узнать, потащило его по ступеням или же прямо в стену.
— Ладно, — пробормотал я, — вообще-то не мое это дело, чего я лезу, как дурной хомяк?
Спины словно бы коснулись незримые пальцы. Я резко обернулся — призрак, уже едва заметный, уходит вдаль по коридору, стараясь не дать втянуть себя неким силам в стену, но все равно задевает плечом, а иногда и почти весь уходит в нее.
Я ринулся следом, крикнул:
— Иду-иду!.. Ты только совсем не теряйся, хорошо?..
Он двигался достаточно медленно, как уносимый ветром клок тумана. Мне видно только верхнюю часть, волосы на затылке красиво и таинственно серебрятся, тонзуру почти не видно, вряд ли призраку ее выбривают так же, как выбривали живому.
Я промчался по ступенькам, призрак уже далеко, но когда я наддавал, его все больше затаскивала некая сила в стену. Некоторое время он двигался наполовину погруженный в нее, затем только плечо, а когда исчезло и оно, я пробежал пару ярдов вперед и растерянно огляделся.
То ли сюда призрак и вел, то ли незримые моему миру ветры унесли его с полдороги, и нам еще далеко до той цели, куда он меня вел.
Потоптавшись на месте, я крикнул:
— Ладно, давай в следующий раз!.. А то мне на молитву пора, искать некогда…
Вообще-то на молитву не собираюсь, но призрак не просто призрак, а призрак монаха, а у них не одни молитвы, так другие, так что поверит и не подумает, надеюсь, что я просто сбежал, убоявшись тут порыскать в одиночку.
К себе я вернулся, как полагаю, за полночь, рухнул на грубое ложе и велел себе спать. Хотя и могу не спать трое суток без последствий для мышечных реакций, но голова в таких случаях соображает хуже. Об этом мои дарители не предупредили, да скорее всего и сами не знали, зачем отважным рыцарям, яростным в бою, ясность мышления?
Бобик требовательно гавкнул, я повернулся на другой бок, но сон, если он и успел начаться, сдуло, как будто кто сорвал грубой рукой одеяло в холодное утро.
В коридоре тихо, но моя смирная собачка что-то чует, вон подошла к двери и шумно сопит, прокачивая через ноздри воздух с его удивительными запахами.
— Ладно-ладно, — сказал я, — встаю…
Сперва распахнул для него дверь, вернулся к ложу и оделся, не забывши опоясаться мечом, а то если сниму, тут некоторые решат, что дожали меня насчет соблюдения их устава, а это значит, начнут давить с утроенной силой.
