Они идут тихохонько, я проводил взглядом их сгорбленные, несмотря на молодость, фигуры, услышал, как второй сказал совсем тихо:
— Думаешь, брат паладин вроде нашего Мафусаила с мечом?.. Что умел побивать и острым клинком, и святым словом?
— Не знаю, — ответил первый тихо, — у меня язык не повернется назвать брата паладина праведником… ну, а вдруг Господь думает не совсем так, как мы?
Тот посмотрел на него сердито и свысока, как верблюд на ослика.
— С чего он стал бы думать не так, как мы?
Голоса их затихли, оба свернули в коридор и скрылись из виду. Нашего Мафусаила, мелькнуло у меня в мозгу. Вряд ли имеют в виду кого-то из своих монахов, им нельзя брать в руки оружие. Значит, уподобляют тому Мафусаилу, что для придурков только дряхлый старик, проживший дольше всех на свете и ничего не сделавший полезного, а они, как действительно грамотные, знают, что Мафусаил, чье имя означает «убивающий мечом», обошел весь мир, уничтожая демонов, а на самом краю, где небо соединяется с землей, узнал от давно умершего отца насчет будущего потопа и сумел отдалить его на семь дней, так что такая репутация и такое сравнение мне весьма льстит…
Прислушиваясь к голосам, я спустился из подвала в первую пещеру, а оттуда птеродактилем пошел круто вниз, снижая скорость на особо опасных виражах, хотя один раз все же долбанулся так, что шерсть полетела клочьями. Хорошо, не перья…
Еще Кэпингем охал, качал головой и дивился легкому металлу моих доспехов, самому прочному из всех существующих на свете. Я горделиво улыбался, есть чем похвалиться. Из адамантина изготавливают только в Вестготии, там залежи этих редких руд, хотя то и дело просачиваются слухи, будто лучшие доспехи делают все-таки гномы, с которыми тайком от церкви поддерживаются вполне деловые и взаимовыгодные отношения.
Кэпингем тогда рассматривал, ощупывал, даже нюхал и чуть ли не лизал, а я старался понять, откуда такой интерес, все-таки это не кресты или святые мощи, хотя, конечно, если вспомнить, кто изобрел порох или генетику придумал, то сразу вспоминаешь, что монахи не только крестные ходы устраивают. Теорию Большого Взрыва придумал и разработал тоже монах. Правда, не бенедиктинец или цистерцианец, а иезуит.
Судя по тому, что вижу, все больше убеждаюсь: мне показывают далеко не все. И дело даже не во мне, здесь существует некая иерархия доступа.
Даже на верхние этажи, где обитают старшие монахи, молодняку нет доступа, а старшим монахам, как догадываюсь, нет доступа еще выше, где расположились иерархи Храма. Возможно, это потому, что там помимо спальных мест у каждого и собственная лаборатория, секреты которых всяк охраняет ревностнее, чем испачканные простыни.
Восходящие потоки уже не просто поддерживают меня в воздухе, а буквально мешают опускаться ниже и ниже.
Наконец показалась знакомая пещера, я пронесся мимо ступеней, глубоко врезанных в стену, снизу подпирает настолько теплый, даже горячий воздух, что приходится проламываться, словно это некая разреженная вода.
Далеко внизу огненный ад, сквозь поднимающийся дым видно, как по багровой равнине текут, ломая берега из раскаленного шлака, пурпурные реки, вскипают огненные водовороты из расплавленного металла, выплескиваются гремящие гейзеры…
Я опустился на знакомый выступ, здесь тогда стоял Кэпингем, торопливо перетек в людскую личину, некоторое время приходил в себя, лежа щекой на теплом камне, прогретом подземным огнем.
Совсем близко бежит красноголовый муравей, резко остановился, только у насекомых это возможно из-за отсутствия инерции, повернул голову и, шевеля сяжками, начал всматриваться в меня огромными фасеточными глазами.
Муравьев Ной не брал на ковчег, мудро рассудив, что эти трудолюбивые и праведные люди насекомого мира все равно спасутся, выстроив ли собственные ковчеги или же закупорившись глубоко в норах под землей, как делают каждый год, пережидая куда более длинные, чем сорок суток, зимы. И вода к ним не проникнет, как не проникают талые воды, давно научились с ними бороться.
Сейчас этот выживальщик в любых экстремальных условиях приподнялся на всех шести и, вытянув сяжки, ловит мой запах, пытаясь проанализировать на предмет полезности. Муравьи — лютеране, даже протестанты, они все прагматично делят на полезное и бесполезное, но, думаю, находятся среди них и те, кто пытается понять мир, в котором живут…
— Привет, — сказал я, — мы живем в разных мирах… у нас даже физические законы иные… вы для нас куда большие инопланетяне, чем те жукоглазые, что похищают наших блондинок и зверски насилуют. Но мы когда-то начнем диалог и с вами…
Муравей взмахнул сяжками и помчался дальше, то ли согласился, то ли решил, что в муравейник меня не затащить, слишком узковаты норы для такой добычи.
Я посмотрел ему вслед, поднялся и уже без спешки вдвинулся в расщелину, откуда несет приятным запахом угля и железа.
За поворотом слышится перестук молотов. Я ускорил шаг, но оказалось, что мастерская не за поворотом, а дальше, эхо усиливает грохот; наконец открылась просторная пещера, где в дыму и фейерверке крупных шипящих искр дюжие мужчины бьют огромными молотами по вишнево-красному слитку металла.
Сам кузнец стоит ко мне левым боком и только изредка бросает молотобойцам указания. Когда они остановились и, ухватив клещами, с натугой сунули брусок в бочку с водой, кузнец обернулся ко мне, я с содроганием увидел человека… так и хочется сказать — полчеловека, ибо правая сторона сожжена, как понимаю, внезапным жаром. Лицо с той стороны обуглено, жутко и страшно торчит височная кость и скула, от плеча и ниже только голая кость, переплетенная толстыми сухожилиями…
Он хищно улыбнулся уцелевшей половинкой рта.
— Что, страшно?
— Да вроде не дракон, — ответил я как можно более непринужденным голосом. — Хотя если вот так в профиль… и голову чуть выше… можно нижнюю челюсть подать вперед…
Он хмыкнул.
— Ну-ну, даже не изменился в лице. Ты и есть тот самый паладин, о котором даже здесь говорят?
— Я вообще тот самый, — ответил я скромно, — и самый замечательный. И умница. А что говорят?
— Разное, — сказал он злорадно. — Говорят, у тебя лицо прирожденного убийцы.
— Здорово, — сказал я. — Это же какое облегчение для городской стражи! Можно арестовывать по морде еще при въезде в город!
— Хорошо подметил, — согласился он. — А что воин, все равно заметно. Другой бы уже испугался моей блистательной красоты.
Я возразил с сочувствием:
— Творец не смотрит глазами человека. Мы видим только оболочки, а Всевышний смотрит прямо в наши души. Он видит чистые души, грязные, мелкие, подлые, благородные, прожженные, светлые, мохнатые, холодные… и еще много каких.
Он вздохнул.
— Да, конечно… Но мы вроде бы живем в мире людей?
— Когда придет время жить в мире душ, — пообещал я, — ты засияешь среди других дивным небесным светом. Кстати, я паладин, так что уже сейчас смотрю не на одежду… в смысле, на плоть, а зрю как бы в душу… если она у тебя есть, как думаешь?
